– Только я не рисую самолеты.
– А почему ты хочешь рисовать самолеты?
– Потому что ты летчик.
Он подумал, что она не поняла его вопроса, и спросил иначе:
– Ты любишь самолеты?
– А ты?
Он терял терпение. Она положила свою маленькую ручку поверх его руки.
– Ты грустный, когда смотришь на небо. Я уже давно вижу из своего окна, как ты следишь за самолетами вдалеке, как будто тебе плохо, оттого что ты не летаешь на них. Один раз я даже заметила, что ты плакал.
Он вздрогнул. Мало того что эта девчушка появилась из ниоткуда, она еще и наблюдала за ним, анализировала, заметила его неприкаянность, которую он старательно скрывал от всего мира. В полной растерянности он на миг хотел было признаться ей, что корабли, бороздящие синеву неба, уносят с собой его юность, кипение молодости, то, что никогда больше не вернется.
– Пожалуйста, нарисуй мне самолет.
Он внимательно посмотрел на ее крошечную пухлую розовую ручку, казалось не имевшую костей, которая легла сверху на его шершавую, загорелую, высохшую руку, всю в старческих пятнах. Сколько надежды таится в этих округлых пальчиках! Сколько жизненной энергии! Дафна трепетала, вторя прозрачной весне, распрямлявшей травы, расцвечивающей деревья, раскрывавшей цветы на клумбах, разгонявшей тучи, затесавшиеся среди облаков.
Взяв блокнот, он попытался выполнить то, что она хотела. Сперва стал набрасывать «Мессершмитт Bf110» или «Фокке-Вульф Fw190», но, вспомнив, что после войны уже прошло шесть десятков лет, переключился на «Аэробус А320» – эти пассажирские самолеты чаще других теперь бороздили небо над Баварией.
Увы, карандаш отказывался повиноваться, пальцы дрожали, запястье онемело, и он с трудом набросал на бумаге корявый невыразительный контур.
Дафна скептически оглядела его:
– Твой самолет какой-то больной. На нем не хочется летать.
Несмотря на справедливость замечания, он обиделся:
– Хорошо, нарисую другой.
Он перевернул страницу и с силой надавил на грифель в самом центре чистого листа. Он показал Дафне пятно на пустом фоне.
– Вот твой самолет!
– Это не самолет, а клякса.
– Это самолет на большой высоте, вид снизу.
Она вздернула подбородок.
– Если я покажу это маме, она заявит, что я ленюсь и издеваюсь над ней.
«И не ошибется», – заключил Вернер. Он вновь атаковал чистый лист. Одним движением, уняв дрожь, он нарисовал длинную линию.
Она улыбнулась и захлопала в ладоши:
– О, это мне ужасно нравится!
– Узнала? – удивился он.
– Ну конечно! Это самолет летит по небу. Видишь, ты можешь, когда стараешься…
Принимая упрек, он тоже улыбнулся.
Она выхватила у него блокнот и провела черту на новой странице.
– Ну вот, теперь я умею рисовать самолет. Спасибо!
Успокоившись, зажав под мышкой левой руки свои рисовальные принадлежности, она, напевая, подошла к стене, разделявшей участки, правой рукой уцепилась за ветку дерева, подтянулась, схватилась за следующую… Вернер, испугавшись, бросился к ней, несмотря на плохо гнущиеся суставы, и предложил помочь.
– Дай я тебя поддержу!
Она хихикнула, когда он подтолкнул ее вверх к черепице, покрывавшей каменную ограду.
– Ты не имеешь права помогать мне влезать: это запрещено!
– Кто сказал, что запрещено?
– Ты сам сказал.
Он покачал головой и добавил:
– Вернер, старый летчик, который иногда мелет всякую чушь?
В глазах Дафны вспыхнули искорки безумной радости. Он сделал вид, что раскланивается.
– Возвращайся когда захочешь, принцесса.
– Хорошо. И тогда ты будешь делать успехи…
– Какие успехи?
– В рисовании. Но все-таки не думай, что ты уже чемпион! Я просто хвалю тебя, чтобы ты рисовал еще лучше и не останавливался на достигнутом.
Она прыснула, соскользнула со стены и исчезла.
Сидя в тени дерева, Вернер фон Бреслау еще долго слышал ее заливистый, прозрачный смех, стихавший по мере ее приближения к дому, пока он не растворился в щебете синиц, воркованье горлиц, вокализах дроздов – так море впитывает капельки пены.
* * *
– А теперь, папа, ты должен мне объяснить, потому что я ничего не понимаю!
Йокен фон Бреслау потряс письмом. Он побагровел от ярости, его подбородок дрожал, ноздри раздувались, в глазах сквозила растерянность. Он набросился на отца с обвинениями.
– Но почему? Почему?
Вернер фон Бреслау потупился. Верно говорят: опасайся худшего, тогда не будет разочарований. Столько лет он боялся, как бы эта история не выплыла наружу. И вот свершилось, граната, предвещавшая конец света, взорвалась.
Йокен бросил письмо на стол и, перечитав, хлопнул по нему ладонью.
– Ты состоишь в неонацистской группе!
– Нет…
– Ты входишь в комитет неонацистов. Тут написано черным по белому.
– Да, но…
– Еще с пятьдесят второго года! Сразу после моего рождения!
Йокен метался по гостиной, колотил кулаком по стенам, мебели, дверям. Он был охвачен яростью. Еще ни разу за сто лет их семейный кров не видел таких проявлений агрессии – падали на пол безделушки, сотрясался пол, стены принимали на себя удары. Вернер не шевелился, понимая, что сын крушит все, что подвернулось под руку, чтобы не поднять ее на отца.
– Ты ничего не знал, папа? Не понял, что происходит в стране после сорок пятого года? Людям было стыдно. Страшно стыдно. Стыдно из-за того, что они совершили нечто ужасное. У тебя что, нет совести?
Он бросился к отцу, и старик бессознательно зажмурился, заслонив лицо локтем. От этого опасливого жеста Йокена передернуло, а на губах от ненависти выступила беловатая пена.
– Ты врал мне всю жизнь.
– Йокен…
– Ты всегда говорил мне, что не поддерживал Гитлера, его расистские бредни, фашистскую идеологию. Ты заявлял, что питаешь отвращение к антисемитизму, не приемлешь ненависть к коммунизму и не считаешь себя представителем высшей расы. Ты мне всегда говорил, что воевал не по убеждению, а по обязанности, потому что принадлежал к нации, находившейся в состоянии войны.
– Это так.
– Ты уверял меня, что воевал как немец, а не как нацист!
– Именно.
– И вот я узнаю, что ты входишь в группу неонацистов! Сегодня! Шестьдесят лет спустя ты еще общаешься с такими подонками?
