Сад был пуст.
– Вот дурень, – добавила она, ни к кому не обращаясь.
На солнце набежало облако. Ей стало холодно. Подняв голову, она обнаружила, что целое войско кучевых облаков обложило небо. Стуча зубами, она тщательно закрыла застекленную дверь.
Усталая, рассеянная, Элиза не собиралась больше работать ни над своим переводом, ни над папкой «Сэм Луи». Она включила телевизор. На экране шло реалити-шоу. «Как можно докатиться до такой степени отупения?» – подумала Элиза, слушая рассуждения участников. Завороженная непроходимой глупостью героев, она таращилась на экран в оцепенении, но во время рекламной паузы повернула голову к саду. Кот подошел к тарелке и, подобравшись, прижав уши, подергивая головой, жадно глотал пищу.
– И этот не лучше. Ему дают – он не желает. Его знать не хотят – он ворует. Дурак!
Сегодня вечером она ненавидела весь мир.
Вообще-то, она ненавидела весь мир с того рокового четверга, когда полицейский сообщил ей о смерти Лоры. Она, сорок пять лет слывшая типичной «славной» женщиной, держалась теперь только на ненависти. Без нее она давно гнила бы в могиле.
* * *
Три недели Сэм Луи отказывался от ее визитов.
Элиза не опускала рук, сознавая, что только ее настойчивость преодолеет этот барьер. Ей все равно надо было срочно сдавать перевод итальянского путеводителя, она посвящала ему свои дни и свою энергию, прерываясь, только чтобы понаблюдать за черным котом на лужайке, который с каждым днем все быстрее приходил опустошить тарелку, хоть и убегал стремглав при ее приближении.
В четвертую субботу Сэм Луи согласился на встречу.
Войдя в комнату для свиданий, она ощутила исходящую из-за стекла враждебность. Молодчик смотрел на нее во все глаза.
Она не спеша сняла пальто, повесила сумочку на спинку стула и уселась поудобнее.
Он не произносил ни слова.
Сев, она невольно кокетливым жестом поправила волосы; это движение, изящное, гибкое, очень женственное, заключенного ошеломило. Она посмотрела ему в глаза и улыбнулась.
– Ты не привык, а?
– К чему?
– К тому, что тобой интересуются.
Он отвел взгляд.
Она разгладила правый рукав, примявшийся под пальто.
– Ты даешь мне право интересоваться тобой, Сэм?
Он с презрением повторил, будто раздробив слово зубами:
– Право…
– У тебя есть права.
– Здесь?
– У тебя есть права, не только обязанности. Например, ты не обязан принимать мой интерес к тебе, – наоборот, ты имеешь право его отвергать.
– С какой стати мне его отвергать?
– Хороший вопрос. Да, с какой стати?
Сбитый с толку собственным возражением, попавшись в западню, он покачал головой, словно встряхивая в ней мысли, чтобы привести их в порядок, и воскликнул:
– В последние годы мной интересовались разные люди: следователь, психологи, психиатры, мой адвокат… И что это мне дало? – Он показал на стены вокруг. – Пожизненное!
И он со вздохом втянул голову в свои могучие плечи.
Элиза поправила его:
– Ты все путаешь. Их интерес был следствием их профессии. Они получали деньги за то, чтобы анализировать тебя, Сэм.
Каждый раз, когда она говорила «Сэм», он опускал ресницы. А она продолжала в азарте:
– Но не я, Сэм, но не я.
– Не ты? – фыркнул он.
– Не я.
– Ну да! – не сдавался он, усмехаясь.
– Не я.
– Ты не получила денег после моего приговора?
– Компенсацию.
– Ну!
– Ну, будь у меня чисто денежный интерес, как у следователя, экспертов, адвоката, он бы испарился, как только деньги попали ко мне в карман, не так ли? Я бы исчезла. Больше бы ты меня не видел. Навещают ли тебя родные других жертв? Чувствуешь ли ты, что они отдают долг, приходя к тебе?
Губы Сэма задрожали. Он склонил голову, побежденный.
– Никто.
– А!
Он поднял глаза.
– Никто, и это нормально! Ненормальная – ты.
– Вот ты и подтвердил то, что я сказала, – отрезала она. – Ты не очень-то привык, чтобы тобой интересовались.
Дрожь пробежала по толстой, шершавой коже Сэма. Гипотеза Элизы пробивалась в нем. Она выждала минуту и продолжала, словно сочтя нужным нарушить молчание:
– Твоя приемная мать не интересовалась тобой?
Он пожал плечами, успокоившись: они ступили на знакомую почву.
– Мамаша Вартала? Она брала к себе детей, чтобы получать деньги от государства. Даже не скрывала этого. Однажды сказала соседке, когда думала, что они одни: «Если не это, так чистить сортиры». Я почти обрадовался, услышав это: мы ей не так противны, как сортиры, вот хорошая новость! Она еще добавила: «Вообще-то, я придумала, как получать больше: беру тех, кто никому не нужен». Вот это было уже не так весело. Почему это я никому не нужен? В следующие дни я смотрел на моих приемных братьев и сестер, все думал, почему они никому не нужны, и догадался. Калека. Чернокожая. Желтый. Карлик. Девочка, у которой не хватало по пальцу на каждой руке. Но я?
– Да, ты? Чем ты отличался?
– Я этого так и не понял.
Они помолчали.
– А папаша Вартала?
– Он работал на заводе. Возвращался затемно, после бистро, пьяный. По-моему, он старался, как мог, проводить поменьше времени с женой.
– Он тобой интересовался?
– Через три года он еще путал мое имя с именем негритоса. Не злой, нет. Только мутный. Муть ведь на дне бутылки… Мозги у него пропитались дрянным вином. Впрочем, он умер в сорок лет, верно, облегчение вышло.
– Ты узнал, почему «ты никому не нужен»?
– Нет.
– А не узнав, гордился этим?
Он замер. Она продолжила за него:
– Ты убедил себя, что мамаша Вартала права.
– Я был тощий. Стал заниматься спортом. Во, мускулатуру нарастил!
– Этого недостаточно… На самом деле ты решил, что не можешь постичь свой изъян. Ты стал бояться себя.
Он высморкался, чтобы заглушить ее голос. Ее это не смутило.
– Ты убедил себя, что ты чудовище.
Он выкрикнул внезапно агрессивно:
– Так ведь это жизнь доказала! Много ты знаешь таких, кто убил пятнадцать девушек?
– Я знаю только одного. Как мамаша Вартала, которую я встречала на суде и в которой чувствительности, на мой взгляд, не больше, чем в танке, могла это понять? Тогда ты еще ничего не сделал.
