Сочившийся из коридора запах капусты и хлорки напомнил ей прошлую тюрьму.
Охранник открыл дверь: Сэм ждал ее за стеклом.
Она улыбнулась ему. Рефлекторно.
Он улыбнулся ей. Тоже рефлекс.
Она подошла, села на стул и, несмотря на стеклянную перегородку, почувствовала его всем телом.
Они смотрели друг на друга.
– Как поживаешь? – сказала она наконец.
Он поднял брови, покосился в сторону, вздохнул, потер лоб, положил перед собой ладони.
– Что тебе здесь надо?
– Пришла тебя повидать.
– Зачем?
– Как раньше.
– Зачем?
– Как раньше.
– Я секу еще меньше, чем раньше, здесь-то, в эльзасской дыре?
– Ну и что? Париж, Эльзас… Я прихожу тебя повидать, и точка.
– Зачем?
– Ты это уже спрашивал в Париже.
– Здесь мне это еще интереснее.
Элиза помедлила, потом сказала, как нечто само собой разумеющееся:
– Меня перевели сюда.
– В Инсен… нет, Энсин… черт, не могу выговорить это окаянное название!.. В Энсе…
– В Энсисем.
– Вот! Тебя перевели сюда?
– Неподалеку.
– Ясно.
Он поверил в ее ложь. И принялся, как будто Элиза ушла, ковырять заусенец на большом пальце левой руки.
Она в сотый раз всмотрелась в него: что крылось за этим широким лицом с едва намеченными чертами, глиняной маской с нашлепками грубых очертаний? Какие чувства жили в этом остове с мясистыми плечами, с бюстом, более выпуклым, чем грудь кабана? Таких людей, как он, она часто встречала в обыденной жизни, ни красивых, ни безобразных, в теле, крепких. Опыт подсказывал, что в такой оболочке может жить и добряк, и дурак, и изверг. Эта же оболочка содержала извращенца, насильника и убийцу пятнадцати женщин. И он отчаянно ее интриговал.
– Ты поправился, не так ли? – сказала она.
– Я набрал вес.
– Почему?
– Спорт.
– Обычно спортом занимаются, чтобы похудеть, а не раздаться.
– За решеткой грузнеешь, так оно спокойнее.
Она кивнула. На мгновение мысль, что Сэм наращивал мускулы из страха, что другие заключенные его отлупят, развеселила ее.
– Говорят, в тюрьме не любят насильников.
– Верно.
– А ты…
– Что?
– Тебя… оставили в покое?
– Меня знают в первую очередь как серийного убийцу. А таких уважают.
– Конечно… – пробормотала она, съежившись на стуле.
«Главное – боятся», – подумалось ей.
Видимо довольный своей наглостью, он на несколько секунд расплылся в глуповатой улыбке, потом, заметив требовательный взгляд Элизы, нахмурился, опустил веки. Она наклонилась к нему, вся внимание.
– Как ты живешь?
– Ничего особенного. Новая камера, но все одно карцер. Новые охранники, но все одно вертухаи. Новая жратва, но все одно дерьмо. Что я забыл?
Он почесал в затылке.
– Ах да. Новые посетители, но все одно мандавошки.
Он ухмыльнулся и уставился на нее в надежде, что шокировал. Она притворилась, будто не поняла. Он поморщился.
– Какого черта ты сюда таскаешься? Чего тебе надо?
Она поискала ответ на желтоватых стенах, перебрала несколько выдумок и решилась на откровенность.
– Я не знаю, Сэм. Честно.
Она не манипулировала им, не маскировала никакую стратегию, она призналась в своем смятении с полнейшим простодушием, и он это почувствовал. Его ручища стукнула о стекло.
– Черт, это нездорово!
Элиза, вспыхнув, вскочила и направила на него обвиняющий перст:
– Тебе ли судить о том, что здорово и что нездорово, Сэм Луи?
Глаза ее сощурились, ноздри трепетали, челюсть ходила ходуном; она разозлилась.
Впечатленный, он замолчал и обмяк на стуле, как тряпичная кукла. Потом буркнул:
– Все равно… Ненормально.
Элиза села, прямая, как учительница, продолжающая урок после несвоевременного вмешательства.
– Ненормально – да. Нездорово – нет. – Она кашлянула. – Каждое слово имеет свой смысл. Не забывай, что ты разговариваешь с переводчицей.
– Переводчица может объяснить мне, какого черта она сюда таскается?
– Мне незачем оправдываться. Я тебя навещаю.
В их перепалке она одержала верх, и он не мог смириться с этим. Он вскочил, опрокинув стул, и бросил ей, гневно сверкнув глазами:
– Довольно. Я не поддамся на твою игру.
Она усмехнулась:
– Какую игру?
– У тебя нет никаких причин навещать убийцу твоей дочери!
И с этими словами он застучал в дверь, потребовав немедленно отвести его в камеру.
Вернувшись в свою квартирку, Элиза открыла застекленную дверь, выставила табурет на выложенную серой плиткой площадку, служившую ей террасой, повернулась к лужайке и подставила лицо солнцу. Соседи подстригли газон, и в воздухе витал запах свежескошенной травы.
Ликование клокотало в ее сердце. Ей удалось вывести из себя этого монстра! Да, она вытащила его из кокона равнодушия. Его! Сэма Луи! Того, кто леденил кровь публике в суде, описывая свои убийства в технической, клинической, холодной манере, без грана чувства! Того, кто перечислял, как предметы, женщин, которых изнасиловал и убил, – первая, вторая… пятнадцатая, – отказывая им даже в имени! Его, мучителя, не испытывавшего ни малейшего сочувствия к своим жертвам и их близким. Его, палача, не ощущавшего симпатии даже к самому себе: «Если вы выпустите меня из тюрьмы, я снова возьмусь за старое». Он, Сэм Луи, сегодня, вдруг потеряв контроль над своими нервами, колотил в дверь, чтобы убежать от Элизы, как ребенок в опасности.
Какой опасности? Этого он не знал. Она тоже не знала, не определив точно свою цель. Однако она хорошо понимала, что в эту субботу, в те несколько секунд паники, нащупала то, что искала вслепую.
Согласится ли он еще увидеться с ней?
Она не сомневалась в этом. Сегодня что-то сдвинулось с мертвой точки… Он, быть может, согласится из любопытства – разве не стала она его единственным приключением в тюрьме? Согласится из гордости, потому что ему ненавистна собственная слабость. Согласится из мужского шовинизма, злясь, что бежал от женщины. Согласится из желания держать ситуацию под контролем, чтобы заставить забыть свое смятение, доказать свое превосходство.
Она раскрыла на коленях желтую папку. В ней были вырезки из газет и рукописные заметки, сделанные по ходу слушаний. «Убийца с Монпарнаса» – вот как назывался душегуб, прежде чем обрести имя и лицо. Сначала о нем не знали ничего, кроме его преступлений, жутких, зверских, непристойных, которые совершались одно за другим по одному модус операнди. Все силы полиции были брошены на этого хищника, скрывавшегося за своей кровавой подписью. Сегодня у «убийцы с Монпарнаса» было имя, он прошел через оглушительный процесс, отбывал пожизненное заключение, но оставался тайной. Как и с первых его шагов в безвестности, убийцу знали только по его преступлениям.
