— Посмотрим, — ответил Адил-бей, опустошая стакан.
Турок лениво взглянул на Джона и Неджлу и задумался над тем, а смог бы он, например, набраться мужества и пойти танцевать. Еще год назад в Вене, там, где звучала такая же музыка и играл такой же светящийся джазовый оркестр, ему случалось танцевать всю ночь напролет.
А сейчас он больше ничего не хотел. Ни Неджлы, которую он мог увести в любую минуту! Ни других женщин, которых здесь крутилось предостаточно, и по меньшей мере две из них казались даже красивыми.
Возможно, все дело в том, что он просто невероятно устал?
— Когда я могу к вам прийти?
— Когда захотите.
— А ваша маленькая белая мышка по-прежнему при вас?
Консул не понял и с удивлением посмотрел на собеседницу.
— Ваша молоденькая русская секретарша! — уточнила Неджла, снова выразительно посмотрев на Джона.
— Да.
— Вы довольны?
— Чем?
— Ею!
Адил-бей равнодушно пожал плечами, не уступая самому Джону. Все это не имело смысла. Она говорила, просто чтобы говорить, а у него даже не было желания общаться. Он оцепенел от спиртного и музыки. Он мог сидеть так часами, но, увы, официанты уже убирали столики.
Они поднялись. Неджла хотела взять консула под руку, но он неторопливо освободился.
— Вы меня не проводите?
— Нет.
— А вы, Джон? Вы на машине?
— Нет.
Теперь им оставалось только уйти — каждому в свою сторону. На тротуаре у бара уже не было ни одной женщины. Вывеска погасла.
Адил-бей позволил дождю струиться по его лицу. Мужчина не смотрел под ноги, и его брюки промокли и перепачкались до самых коленей. Где-то справа от него шумело море, но его не было видно: ни единого отблеска на воде.
Он уже отлично знал улицы города и даже все подворотни, где ночью спали бездомные бродяги, прижавшись друг к другу, дрожа на холодном камне.
Он знал даже этих бродяг. Он знал все! Он заходил в кооперативы, в лавочки, в кабинеты чиновников.
Все это его не касалось. Он являлся консулом Турции и был обязан заботиться лишь о благе своих соотечественников.
Однако это стало страстью, потребностью. В глазах турка город представал живым существом, наделенным индивидуальностью, и вот это существо отказывалось принимать его, Адил-бея, или, скорее, оно просто не замечало мужчину, позволяя бродить в одиночестве, как паршивому псу.
Он возненавидел Этот город, как ненавидят женщину, которая поманила, а затем бросила. Он стремился выявить все его изъяны, разоблачить пороки. Печальная страсть, не приносящая ни капельки радости.
— Каждый имеет право на труд. Каждый может питаться досыта, — говорила Соня.
Но сама Соня была воплощением этого города! Холодная и скрытная, как и он! Она принимала его ласки, как по вечерам толпа горожан принимала его в свои объятия, позволяя прогуливаться от статуи Ленина до нефтеперерабатывающего завода.
Тогда, преисполненный подозрений, Адил-бей начал ходить на рынок. Там он смотрел на старуху в отрепьях, которая, стоя под дождем, на протяжении долгих часов предлагала прохожим три маленькие, наполовину сгнившие рыбины. Но она не отчаивалась. Быть может, у нее вообще никогда не было надежды?
— Сколько? — спрашивал Адил-бей.
Ведь он обзавелся учебником русского языка и словарем, которые турок не без умысла, с вызовом выложил посреди своего письменного стола. Он выучил несколько русских слов.
— Пять рублей, товарищ.
Сорокалетний мужичонка в течение целого дня пытался продать по одной двадцать папирос из раскрытой коробки.
На лице Адил-бея появлялась сардоническая улыбка, потому что он думал о раскормленных моряках, о Сонином клубе, о ее черном атласном платье, сшитом для бала, устроенного в честь военного флота, о ее уверенных ответах, о расстрелянном проводнике. И тогда он спешил вернуться в консульство. Он говорил, даже не оборачиваясь к девушке:
— Черное море богато рыбой, не так ли? В таком случае я могу предположить, что рыба в городе дешевая.
— Да, очень дешевая.
— И сколько она стоит?
— Рубль или два за килограмм.
— Забавно! Я только что видел, как на рынке трех несчастных рыбин продавали за пять рублей.
Он знал, что Соня бросила на него обеспокоенный взгляд. Слышал, как она мнет документы.
— Потому что это свободный рынок, но мы хотим отменить торговлю, — начинала девушка. — А вот в кооперативе…
— В кооперативе нет рыбы! Я туда заходил.
— Она там часто бывает.
— Ни разу за две недели.
— Все зависит от улова.
В первый раз он надеялся, что она заплачет. Это бы его утешило, хотя Адил-бей не понимал почему. Консул рискнул и попросил ее прийти вечером, и Соня пришла, покорная и спокойная.
Почему она пришла? Чтобы разузнать о людях, которых можно расстрелять? А быть может, для того, чтобы раскопать нечто, что позволило бы расстрелять его самого?
Какая ей разница — объятия одного мужчины или другого? Она не любила никого! Она шла только вперед, несгибаемая и надменная, шла, не сбиваясь с шага, и ее ясные глаза невинной или в высшей степени извращенной девочки смотрели на людей и предметы, не выражая ничего, кроме любопытства.
Во время бесконечных блужданий по городу он сделал множество открытий. Прогулки его утомляли, тем более что в Батуми не было ни кафе, ни дома, где бы его приняли с радостью. Некоторые люди, которым он задавал вопросы, в страхе бежали. Другие отвечали очень быстро и тоже поспешно уходили. Маленький мальчик, которому консул дал рубль, отойдя чуть дальше, получил оплеуху от видевшего все прохожего, который выбросил этот рубль в ручей.
Иногда, как в этом случае, Адил-бей испытывал страх; но чаще он чувствовал себя человеком, пытающимся утолить позорную страсть.
Почему ему лгали?
Раздраженный турок возвращался с новым трофеем.
— Вот уже три недели, как в Батуми никто не видел картофеля. А в это время в гостинице «Ленин», где останавливаются чиновники самого высшего ранга, подают свежую икру, французское шампанское, шашлыки.
— Это для иностранцев.
— Там бывает не больше двух иностранцев в год!
— А ваши министры, в вашей стране, они питаются так же, как разносчики воды?
Адил-бей тщетно пытался понять, когда все началось. В любом случае, точкой отсчета стал расстрел в ГПУ Драма зародилась еще в консульстве. Ведь тот мужчина колебался, не решался говорить при Соне! И именно он, Адил-бей, помешал русской выйти!
