Кто-то внезапно крикнул:
– Элис, ты можешь дать мне совет профи? – Они думали сделать мне приятное. А мне стало еще хуже. Я притворилась, что ничего не слышала, и поплелась прочь. Я думала лишь о том, что сейчас могла бы играть в Америке в теннис, участвовать в международных турнирах. Что могла бы быть спортивной и здоровой. Бегать так же, как они, по корту.
Когда друзья Элен уехали, я пошла на теннисный корт с моей старой уилсоновской ракеткой и встала на заднюю линию. «Я все еще могу играть», – сказала я себе и ударила по мячу. Мое запястье не выдержало. Мяч даже не долетел до сетки. Я попыталась ударить сильнее, но лишь причинила себе боль. Мне не верилось, что это я.
Я побрела домой, задыхаясь от злости и слез. Включила телевизор. И там проклятый теннис. Уимблдон. Играли мои ровесницы. Ширли-Энн Сидел, девочка, с которой я играла на Национале в Уимблдоне, чуть не победила Дженнифер Каприати. Карен Кросс, в одной комнате с которой я жила на Национальных соревнованиях, впервые играла в Уимблдоне. А мы ведь были с ней почти на равных. Я не ценила тогда свое счастье, не понимала, как мне везло, что я могла играть в теннис. Теперь все ушло. Навсегда ушло. Штеффи победила в трудном матче, она подбежала к сетке; на ее глазах блеснули слезинки. Я скучала по победам на корте, мне не хватало ощущения победы и триумфа. Я не могла смотреть на экран и швырнула на диван пульт.
Чувствуя себя старухой, я побрела наверх, к себе. Мне хотелось запереться там навсегда. Я долго рыдала и била рукой по подушке. Рука заболела еще сильнее. У меня не было сил, чтобы швырнуть что-нибудь в стенку. Тогда я закричала. Меня никто не слышал, все были на улице.
Внезапно в мою спальню вошел папа.
– Элис. – Кажется, он не знал, что еще сказать, и просто сел ко мне на кровать. Я бросила на пол еще одну подушку, рыдала, кричала, задыхаясь от крика.
– Поплачь, поплачь, – повторял он, гладя меня по спине.
– Моя жизнь потеряла смысл. Я не могу играть в теннис. Я не могу танцевать, не могу бегать, не могу ходить на лыжах. Я не могу работать, как все вокруг. Я не могу пойти на слепое свидание. Представляешь? Цилла мне сказала: «Элис, ты поедешь автостопом, или на сплав по бурной реке, или кататься на лыжах в Альпах». Старухи могут больше делать, чем я… – Я давилась словами. Наконец я воскликнула: – Я больше ничего не могу делать, папа.
На столике возле моей кровати стоял флакон с таблетками. Почему они мне не помогают? Я схватила его и бросила на пол.
– Почему вы ничего не делаете? – закричала я. – Почему все живут нормально, кроме меня? Мне только девятнадцать!
Папа опустил голову и тяжело вздохнул. Сложил руки в молитве.
– Твои молитвы не помогают! Не трудись. Я все равно не верю, – со злостью сказала я. – Не понимаю, как ты еще можешь верить. Бог жестокий и несправедливый. Ты сам себя дурачишь.
– Тише, тише, – успокаивал меня папа, понимая горечь моих слов. – Эти выходные были тяжелыми для тебя. Но тебе станет лучше, моя дорогая, дорогая девочка. В Бристоле у тебя все получится. Я очень люблю тебя, и ты знаешь это, правда?
– Почему я, папа? Почему я? Ведь я никогда не делала ничего плохого. Том прав. Это игры дьявола. Мы игрушки в его руках.
Папа вздохнул.
– Бог не сидит на троне и не раздает наказания плохим людям. Все не так.
– Тогда где же он? В отпуск уехал?
– Поверь мне, – резко ответил папа, – бывает, что я кричу ему: «Почему не помогают мои молитвы? Почему не действуют лекарства? Почему Элис должна так страдать?» Но, – сказал он уже более спокойным тоном, – я думаю, что он по-прежнему страдает вместе с нами. Думаю, что он будет страдать, пока существует этот мир.
– Я все-таки не верю этому, – возразила я. Слезы мои почти высохли.
– Я читал рассказ про еврейских детей, которых повесили при холокосте. Некий человек, видевший это, повернулся к своему товарищу и со слезами воскликнул: «Где же Бог? Почему он не остановит это?» Его товарищ ответил: «Бог висит рядом с этими детьми».
После долгого молчания я сказала:
– Я никогда не узнаю ответ на вопрос «Почему я?», правда?
– Не проходит ни минуты, чтобы я не желал: лучше бы это был я, а не ты, – тихо сказал папа, и слезы полились у него по щекам. – Я никогда не понимал, почему болеешь ты, а не я, седой старик, проживший долгую жизнь.
– Я рада, что это не ты, папа, – сказала я, закашлявшись. – Я рада, что это не ты.
– Почему не я, седой старик? – повторил папа, обнимая меня.
Тридцать. Как я стыдилась болезни
– Я смогу ходить в университет? – спросила я у доктора Фишера. – Ну, я имею в виду, вдруг у меня будет «вспышка»?
– Сможете, – с готовностью ответил он, откинулся на спинку стула и скрестил короткие пухлые ноги. – Здесь вы получите превосходный уход. Я не думаю, что у вас есть основания для беспокойства. Повышенная доза метотрексата будет держать под контролем ваш артрит. Это замечательный препарат, он очень успешно проявил себя в Америке.
– Мне он не понравился, – сказала мама, когда мы вышли из больницы. – Ты задала ему вполне разумный вопрос, а он говорил с тобой как с раздавленной букашкой.
– Он держит себя как король, – ответила я с улыбкой. – Давай звать его «Король-рыбак». Если Король говорит, что у меня все будет хорошо, значит, будет хорошо.
Я была в студенческом общежитии, в каморке, больше похожей на картонную коробку. Ребекка приехала со мной из дома – она тоже поступила в Бристоль. Мы обе чувствовали себя неуверенно в новом месте и договорились, что будем поддерживать связь, если даже наши корпуса окажутся далеко друг от друга. Странное дело, но мы всегда оказывались рядом. С самого детства мы были вместе, и ее семья была для меня вторым домом.
Я глядела на затхлые коричневые шторы, пустой гардероб, линялые стены. Глядела на свой багаж, ожидавший, когда его распакуют.
Мама принялась вешать в гардероб мою одежду. Мне хотелось, чтобы она уехала. Я ненавидела расставания. Я попросила ее не делать этого, сказала, что я сама смогу это сделать. Я попросила маму с папой уезжать, мы обнялись, и я увидела, что мама заплакала, когда повернулась ко мне спиной.
Они ушли. Я тут же достала фотографии в рамках и стала их развешивать. У меня были Элен, мама, папа, Том и Эндрю, фотки Софи, Себа и моя, сделанная после наших выпускных экзаменов. Мы виделись с Себом накануне моего отъезда в Бристоль и решили, что все, точка. Конечно, грустно было говорить прощай, я осталась без бойфренда. Вопрос, было бы у нас с ним все по-другому, если бы не мой артрит? Но мы никогда не говорили об этом. Наши отношения безнадежно изменились, когда он уехал во второй раз.
Я держала в руках фотографию моих обнимающихся родителей, сделанную в день 25-летия их свадьбы. Папины щеки порозовели от выпитого, глаза смеялись. Счастливое было время. Я была еще здорова… Мне стало трудно дышать из-за комка в горле.
