Пропагандистская институционализация образа воина-горца и активное вовлечение этого образа в пропагандистскую и воспитательную работу относится к началу битвы за Кавказ летом 1942 г., и значительная роль в этом принадлежит прессе. Немалое значение здесь сыграли яркие художественные портреты, созданные писателями и журналистами Ильей Эренбургом, Георгием Леонидзе, Петром Павленко, Виталием Закруткиным, широко растиражированные региональной и фронтовой прессой. Расчет строился на противопоставлении красивому и гордому горцу отвратительного карикатурного немца-оккупанта – «безмозглого колбасника» с «квадратной головой». В данном случае был использован прием гитлеровской пропаганды, отказывавшей противнику в звании полноценного человеческого существа. Широко использовались негативные анималистские образы («звери», «скоты», «волки», «прусские шакалы», выпускающие свои «отравленные когти», и т. п.).
Начало эскалации милитаристских и национально-патриотических настроений горцев в прессе и устной пропаганде было положено обнародованием обращения старейшин Кабардино-Балкарии и Чечено-Ингушетии к народам Северного Кавказа по поводу зверств оккупантов в кабардинском селении Кызбурун-1 (ныне – Атажукино) и митингами народов Закавказья 7 августа 1942 г., Северного Кавказа 13 августа 1942 г. и горской молодежи 26 августа 1942 г. Официально митинги были названы проявлением всенародного порыва, но на деле они были инициированы начальником Управления пропаганды и агитации ЦК Г.Ф. Александровым, отмечавшим 30 июля 1942 г. в записке секретарям ЦК ВКП(б) А.А. Андрееву, Г.М. Маленкову и А.С. Щербакову (последний являлся начальником ГлавПУРККА), что «митинги должны быть проведены под знаком мобилизации народов Закавказья и Северного Кавказа на усиление борьбы против немецко-фашистских захватчиков»613. Также в записке указывалось на необходимость «организовать выступления красноармейцев, колхозников, рабочих, интеллигенции следующих национальностей: грузин, армян, азербайджанцев, осетин (из Южной Осетии), дагестанцев, чеченцев, ингушей, кабардинцев, черкесов, балкарцев, карачаевцев, осетин (Северная Осетия)». Организация митингов северокавказских народов была поручена Северо-Осетинскому обкому партии614.
Фактов о зверствах фашистов и подвигах земляков добавили члены делегаций трудящихся из КБАССР и ЧИАССР, посетивших в мае 1942 г. расположение войск Южного фронта. В своих газетных отчетах делегаты от Кабардино-Балкарии сообщали, в частности, и о случайной встрече с немецкими военнопленными, лишь недавно захваченными советскими разведчиками: «Они имеют жалкий вид, беспрерывно чешут себя и тупо смотрят перед собой»615.
Важно отметить такую деталь. Мотив беспощадной мести захватчикам, адекватной степени их злодеяний, стал одним из главных приводных ремней советской антифашистской пропаганды, воспитания ненависти и беспощадности к врагу. И противник давал для этого массу веских причин. Что касается народов Северного Кавказа, то здесь идея мести подпитывалась фактическим материалом несколько сложнее: территория горских автономий была оккупирована врагом на короткий период и лишь частично; горцам гитлеровцы уделяли показное радушие и в целом держали себя значительно более человечнее, чем по отношению к славянам. Событий, способных до глубины души тронуть национальные чувства горца и вызвать в нем стремление к мести и самопожертвованию, было не так много. Как показано выше, трагедия в селе Кызбурун-1, в котором «немецко-румынские звери» убили 52 мирных жителя616, была использована пропагандистскими органами по максимуму.
В дальнейшем страдательный образ приобрел город Малгобек, в окрестностях которого в течение месяца осенью 1942 г. велись ожесточенные бои. Оставляя город, оккупанты взорвали объекты нефтедобывающей и нефтеперерабатывающей промышленности. После освобождения города в начале 1943 г. фотографии разрушений Малгобека публиковались едва ли не в каждом номере органа Чечено-Ингушского обкома ВКП(б) «Грозненский рабочий», а восстановление города стало своего рода «национальной идеей» для чеченцев и ингушей.
Интересны попытки совместить идею мести немецко-фашистским захватчикам с кровной местью – института традиционного общества, с которым многие годы советская (а до этого – царская) власть вела ожесточенную и небезуспешную борьбу. С точки зрения массовой пропаганды объявление противнику не простой мести, а кровной выглядело, несомненно, эффектно и колоритно. На митингах и в газетах этот сугубо частно-семейный институт обычного права быстро разросся и обрел наднациональный масштаб. «Немец нигде не найдет приюта, – заявляла газета «Грозненский рабочий». – Убежав от мести черкеса, он наткнется на кинжал чеченца, его сразит пуля ингуша – на Кавказе нет народа, который не считал бы Гитлера своим кровником. Кровник – это человек, проливший кровь. Немец пролил кровь чеченца Маташа Мазаева, кровь храброго Магомеда Ханиева…» (Имеются в виду горцы, геройски погибшие на советско-германском фронте. – Авт.)611 Таким образом, в пропагандистском обороте кровная месть как бы превращалась в свою противоположность: обращенная не вовнутрь, а вне горского общества, она не разрушала его, а играла консолидирующую функцию.
Если врагу отказывалось в человеческих качествах и он подлежал беспощадному уничтожению, то полной противоположностью ему был пропагандистский образ горца-воина. Он включал в себя как общий набор положительных человеческих качеств: смелость, решительность, верность, так и специфический пласт, обычно приписываемый горцу: гордость, неподкупность, свободолюбие. Использовались такие традиционные элементы горской ментальности, как круговая порука, долг воина перед родителями, трепетное отношение к женщинам в противовес насилию над ними немцев и т. д.618 Все штампы о вольнолюбивых джигитах и горской удали были аккумулированы в передовице «Правды» «Северный Кавказ», вышедшей 2 сентября 1942 г., и растиражированы в дальнейшем всеми местными газетами619.
Особенно широкое распространение получила своеобразная секуляризованная мусульманская пропаганда. Тема газавата (священной войны) за советскую родину получила официальную поддержку, стала общеупотребительной и неоднократно озвучивалась как мусульманским духовенством, так и советско-партийными функционерами и прессой. По замечанию историка А.А. Нуруллаева, «советский режим разрешал… популяризировать идею о войне против гитлеровской Германии как войне за мусульманскую веру»620.
В то же время непосредственно в воинских частях политорганы не поощряли распространения религиозных (ни мусульманских, ни христианских) настроений среди военнослужащих. Автором не обнаружено ни одного свидетельства какой-либо поддержки и ретрансляции на личный состав армейскими воспитательными органами религиозных обращений, поступавших из тыла, и вообще сколько-нибудь серьезного отношения к религиозности военнослужащих Красной армии. Религиозная пропаганда была допустима для агитации призывников и военнообязанных в тылу, как фактор, усиливавший эффект традиционной советской пропаганды, мобилизующий их на вооруженную борьбу, и прекращалась с отправкой их на фронт.
Поощрялись воинственные представления, ведущие к национальным корням. Историк Б.З. Плиев свидетельствует о возрождении у осетин в годы войны нартских воинских обычаев: клятва перед родом (лаузганан) и торжественный проход воина сквозь строй обнаженных сабель, культивирование нартских ценностей, таких как отвага в бою, воздержание в пище и уважение к женщине (как к объекту защиты)621.
