Тараки согласился, что ключевые вопросы — политические. Он безапелляционно заявил, что народные массы поддерживают правительство и реформы. Все дело, мол, в том, что реакционеры в Иране и Пакистане пришли в ярость, обвинили афганское правительство в предательстве интересов ислама и спровоцировали подрывную кампанию против него.
Афганской армии, по словам Тараки, срочно требовались боевые вертолеты, бронемашины, средства связи, а также люди, способные справиться со всем этим. Устинов ответил, что русские предоставят двенадцать вертолетов, но без экипажей. Косыгин указал, что вьетнамцы смогли сами освоить полученную технику. К сожалению, возразил Тараки, многие офицеры, прошедшие советскую подготовку, ненадежны — это «братья-мусульмане» или люди, симпатизирующие Китаю.
С этим, сказал Косыгин, Тараки должен разбираться сам. Он дал Тараки дружеский совет: афганскому правительству следует расширить свою политическую базу. Намекая на массовые расстрелы и пытки, которые так встревожили Политбюро, он прибавил: «Мы это испытали на себе. При Сталине, вы знаете, многие наши офицеры сидели в тюрьмах. А когда разразилась война, Сталин вынужден был их направить на фронт. Эти люди показали себя подлинными героями. Многие из них выросли в крупных военачальников. Мы не вмешиваемся в ваши внутренние дела, но хотим высказать наше мнение насчет необходимости бережного отношения к кадрам».
Тараки не уловил намек и кисло заключил: похоже, русские готовы оказать ему любое содействие, кроме защиты от агрессии. Вооруженное вторжение в Афганистан — совершенно другое дело, возразил Косыгин. Затем он спешно отвез Тараки на встречу с Брежневым
.
Спустя два дня Брежнев так описывал эту встречу своим коллегам: Тараки прибыл в Москву «несколько взволнованным, но в ходе бесед он постепенно приободрился и вел себя к концу спокойно и рассудительно». Брежнев твердо сказал, что правительство должно расширить политическую базу и перестать расстреливать людей. Затем он еще раз подчеркнул, что в текущих обстоятельствах СССР не станет отправлять войска. Политбюро эти доводы одобрило
.
* * *
Первого апреля Громыко, Андропов, Устинов и Пономарев представили записку о ситуации в Афганистане. По большей части она просто подытоживала уже одобренные выводы и аргументы. Несмотря на перегруженность марксистской лексикой, документ содержал вполне трезвый, реалистический анализ ситуации. Проблема, говорилось там, в первую очередь имеет политический характер. Прежде всего, Афганистан не созрел для полномасштабной социалистической революции. Руководители нового режима не подходили для руководства страной в силу своей неопытности и невоздержанности. Они враждовали друг с другом и своей безжалостностью в отношении реального и воображаемого несогласия оттолкнули от себя духовенство, партию, армию и госаппарат. Они слишком быстро пытались продавить полусырые социалистические реформы, ударившие по тем самым людям, которые должны были от них выиграть. Теперь афганским властям следует расширить свою политическую базу: они должны обеспечить свободу вероисповедания для всех, кроме тех, кто действовал против правительства, соблюдать законность даже при подавлении диверсионной деятельности, разработать конституцию, чтобы укрепить демократические права и урегулировать деятельность государственных органов. Эти соображения еще долго оставались существенной частью советской политики. Горбачев подхватил их в 1985 году, и последний коммунистический правитель Афганистана Наджибулла пытался реализовать их в рамках политики национального примирения, которую провозгласил в январе 1987 года. Но тогда было уже поздно.
В записке рекомендовалось продолжать поставки в Афганистан оружия и военной техники, а также обучить афганскую армию и правоохранительные органы обращению с ними. СССР должен помочь афганцам создать жизнеспособную экономику. Но правительству следует твердо воздерживаться от посылки советских военных подразделений в Афганистан, даже если в стране будут продолжаться беспорядки (чего исключать было нельзя).
* * *
Это была неплохая временная политика. Но летом 1979 годаследовать ей становилось все сложнее. Правительство в Кабуле не изменило тактику. Партию разрывала междоусобная вражда, чистки продолжались, причем в серьезных масштабах. В июне Тараки и Амин решительно выступили против «Парчама» и отправили ряд ее лидеров в почетную ссылку в качестве послов: Hyp оказался в Вашингтоне, Вакиль — в Лондоне, Анахита Ратебзад — в Белграде, Наджибулла — в Тегеране. Более мелкие фигуры, такие как Кештманд, Рафи и Кадыр, были арестованы. Их подвергли пыткам и приговорили к казни, хотя после протестов СССР заменили ее тюремными сроками
.
И хотя ничего сравнимого по масштабам с гератским восстанием не происходило, волнения продолжались. В конце апреля афганские солдаты, лояльные правительству, устроили резню в деревне Керала в провинции Кунар и убили несколько сотен мужчин после того, как в том районе произошли несколько нападений партизан. Стали распространяться малоубедительные слухи, что солдатами командовали советские представители в афганской военной форме. Девятого мая произошли серьезные волнения в шести провинциях, в том числе в окрестностях Кабула. Двадцать третьего июня беспорядки впервые начались и в столице. Несколько тысяч человек вышли на антиправительственную демонстрацию. Среди них было много хазарейцев, вооруженных ножами, винтовками и пулеметами. Двадцатого июля бунтовщики попытались занять Гардез, столицу провинции Пактия. Погибли двое советников из СССР. Пятого августа взбунтовался батальон десантников в Бала-Хиссар, древней крепости на окраине Кабула. Бунтовщиков смогли остановить лояльные правительству силы
. Одиннадцатого августа правительственная мотострелковая дивизия была атакована и понесла тяжелые потери. Некоторые из выживших перешли на сторону мятежников.
Эти мятежи были более или менее успешно подавлены правительственными силами. Но к середине лета правительство контролировало, вероятно, не более половины территории страны
.
* * *
Едва Тараки вернулся домой, в Москву хлынул поток просьб: штурмовые вертолеты, бронетехника, оружие и боеприпасы. Все эти запросы укладывались в рамки утвержденной политики, и советские власти приложили все усилия, чтобы их выполнить.
Но возникали и требования, выходящие за эти рамки. Афганцы умоляли советское правительство прислать войска, переодев их, при необходимости, в афганскую форму. Четырнадцатого апреля они запросили до двадцати вертолетов с экипажами. Пятнадцатого июня — танки для охраны правительственных зданий и аэродромов в Баграме и Шинданде. Одиннадцатого июля они попросили, чтобы несколько батальонов советского спецназа прибыли в Кабул, а девятнадцатого — уже пару дивизий. В течение августа звучали все новые и новые просьбы
.
Советские военные не могли прийти к единому мнению. Некоторые высокопоставленные офицеры выступали против вторжения, другие же, в том числе Устинов, не были столь категоричны. Генеральный штаб занимался тем, чем занимаются все штабы в подобных обстоятельствах: строил планы, занимался комплектованием войск и боевой подготовкой к условиям, с которыми они столкнулись бы при отправке в Афганистан. Ресурсы начали подтягивать к границе. В мае генерал Богданов, один из высших штабных офицеров, попробовал составить план введения войск в Афганистан. Он заключил, что понадобится шесть дивизий. Коллега, увидевший его план, посоветовал спрятать его подальше: «А то нас обвинят в нарушении суверенитета соседей». В начале декабря план извлекли из сейфа, но вместо шести дивизий отправили три, а потом еще одну
.
