Хвост, или пигидий, тоже составлен из сегментов — их замечаешь, приглядевшись. Но в отличие от туловища он не имеет суставов: сегменты срастаются вместе, образуя щиток. У одних трилобитов пигидий длиннее головы, он состоит из множества сегментов; у других он совсем махонький. Позже я узнал, чем могут быть полезны эти разные хвосты.
И на туловище, и на пигидий имеется выпуклая центральная часть — средняя доля трилобита; она называется на редкость просто для научных терминов — ось. Ось отделяется бороздами от боковых, или плевральных, частей. И вот названы все три доли трилобита: осевая доля и боковые (плевральные) доли. Каждый туловищный сегмент имеет плевры и с одной, и с другой стороны.
На этом трилобите Catymene показаны и подписаны терминами некоторые анатомические части; они позволят нам описать практически любого трилобита.
На самом первом моем трилобите кончики этих плевр заострялись в шипы, и если бы я держал не ископаемое, а живое создание, то ощущение было бы не из приятных: вся рука оказалась бы исколота шипиками, как бывает, если схватишь голой рукой небольшого омара лангустину.
Что касается трилобитовой головы, то, глядя на того самого, выпавшего из расколотого сланца в Сент-Дэвидсе, я прежде всего обратил внимание на вздутый центральный отдел — ось туловища дотянулась до головы, там расширилась, превратившись в выступающую, распухшую центральную часть. Это, как пояснил наш профессор, есть наиважнейшая и наихарактернейшая часть трилобита — глабель. Для этого термина нет аналога среди обычных слов, его просто нужно запомнить. Немного помогает срифмовать «глабель» и «портфель» — школьники любят такие запоминалки, даже если их запомнить еще труднее, чем сам термин.
Глабель пересекают борозды, которые позволяют предположить, что голова, подобно туловищу и хвосту, состоит больше чем из одного сегмента. Однако эти сегменты должны были срастись вместе, чтобы получился цельный и прочный головной конец, скорее похожий на пигидий, чем на туловище. По обе стороны глабели сидят глаза и — верите ли? — глазами и называются. Простое слово — тут нужно учесть связь между наблюдателем и наблюдаемым — и спасибо, что мы это понимаем. Глаза трилобита у Гарди, «помертвелые и обращенные в камень», глядели сквозь миллионы лет, мгновенно узнавая подлинно с собою схожее.
И вот с помощью этих восьми терминов — цефалон, пигидий, туловище, сегмент, ось, плевры, глабель, глаза — можно приняться за описание формы этих необычных животных. Благодаря терминам ощущаешь известную легкость в беседе. В дальнейшем, научившись узнавать глабель, какой бы она ни была, понимаешь, насколько разные они у трилобитов. Вместе со словами приходит и способность различать. Каждая из названных частей может от вида к виду изменяться очень существенно: есть трилобиты с большими глазами и с маленькими, есть с длинным туловищем и коротким, с широким или узким пигидием. Вскоре я понял, что на свете существует великое множество разных видов трилобитов, и в конце концов превратился в нарекателя — изобретателя новых имен.
Сегодня трилобиты не более чем сброшенные скорлупки некогда живших существ. В посланиях из их раковинок мы стараемся уловить отголоски далекого моря — еще более далекого, чем детство. Я начал воспринимать язык, благодаря которому можно описать эти далекие отголоски. Читателю тоже нужно вооружиться коротким списком терминов, чтобы двинуться вглубь истории трилобитов: этот список нетрудно запомнить. В него входят все те анатомические отделы, которые для начала выучил и я и которые были обозначены первооткрывателями трилобитов в XVIII в. Трилобиты удивили их и восхитили: они дали им говорящие названия, такие как Agnostus — непознаваемый и Paradoxides — парадоксальный, ясно показывающие, какие серьезные проблемы возникали с интерпретацией трилобитов. Есть даже такой кембрийский вид, который именуется Paradoxidesparadoxissimus, что переводится с латыни как «парадоксальнейший парадокс», т.е. более парадоксальный, чем можно вообразить. Ранние натуралисты вскоре поняли, что имеют дело не с целым животным, а только с его панцирем. Это одна только спинка от сложного животного. Панцирь — не более (или не менее) чем щит, покрывающий животного с верхней стороны — той, которая открыта враждебному миру. А щит защищает. В старой литературе нередко можно встретить названия «головной щит» и «хвостовой щит» вместо цефалон и пигидий — и эти названия в высшей степени содержательны. Спина, прикрытая твердым кальцитом, оказывалась неуязвимой, а снизу было надежно спрятано мягкое брюшко с полагающимися анатомическими органами, но от брюшка редко что-то сохранялось. Это мягкое брюшко оказывалось трогательно беззащитным, потому что панцирь с боков вдруг заканчивался, завернувшись у края внизу в кромку, называемую дублюрой. А за дублюрой ничего не было, только полость, а что в ней — неизвестно, нет данных. Совершенно иначе устроены черепахи: у них не только спина, но и брюхо снизу упаковано в костяной панцирь, пластрон, превращающий черепаху в настоящий танк. Среди современных животных нет точного аналога трилобитового панциря, хотя если перевернуть на спину мокрицу, то станет видно брюшко, похожее на трилобитовое, на котором судорожно шевелятся маленькие ножки. Многие годы не знали, что за таинственное брюшко начинается за дублюрой. Будто нашлась пустая форма от кулича, и вот попробуй понять, зачем эта форма и что она такое значит, если самого кулича нет. В следующей главе вы узнаете, как раскрылась эта тайна — тайна трилобитовых ножек.
Первые сведения о трилобитах я получил от учителей и профессоров. В те времена еще было можно собрать базовые знания о предмете из учебников и книг, теперь для этого есть Интернет, дающий широчайшие информационные возможности, но и тогда и теперь лучше всего перенимать знания напрямую от настоящего знатока. Этот опыт уходит корнями в далекое прошлое, когда устная традиция была единственным способом обучения, когда ученик получал знания в порядке любезности от старшего учителя. В Китае, несмотря на культурную революцию, эта традиция сохранилась — слово старшего почитается мудростью. Когда в 1983 г. я был в Нанкине, меня отвели на могилу профессора Грабау, западного геолога, который в начале XX в. практически в одиночку преподавал в Китае начала геологии: он был, как мне сказали, «великий учитель». Это звание столь важно для китайца, что для него даже имеется специальный иероглиф. Могила оказалась скромной, но видно было, что за ней постоянно и с любовью ухаживают. Однажды и я сам на краткий миг удостоился этого звания. Я получил письмо от студента с Востока, который, по-видимому, изучал английский по книгам Редьярда Киплинга и Райдера Хаггарда. Оно начиналось так: «О, Великий Палеонтолог! Могу ли я присесть у твоих ног?» Те, кто ближе знаком с моими ногами, сочли бы подобное неразумным, но все равно я был тронут преданностью, явленной в устной традиции.
Моим собственным гуру был профессор Гарри Уиттингтон. Он — старейшина трилобитов, глава — цефалон — всего племени. Он учил меня слышать послания раковин. Так или иначе, но я сумел превратить восторженную страсть в профессию. Я учился своему ремеслу на замерзших скалах Шпицбергена за Полярным кругом на 80-й широте, где шапки ледника Валхалл рисовали линию горизонта, а в море толпились айсберги. И там, в ордовикских (470 млн. лет назад) известняках северной части Шпицбергена, было открыто замечательное разнообразие новых трилобитов, и мне посчастливилось присутствовать при этом открытии. Я слой за слоем отбирал образцы в нужном порядке, будто переворачивал страницу за страницей в трилобитовых дневниках, будто шел мелкими шажками по шкале времени, по собственному маленькому отрезку времени в 10 млн. лет или около того. Со стороны было похоже, будто я просто колочу по камням геологическим молотком, но — нет! — я, конечно, сидел и раскалывал камни один за другим, разбивал их на небольшие кусочки, в которых — вдруг! — находился фрагмент трилобита. Когда-то каторжников заставляли выполнять подобную работу, потом ее признали бесчеловечной. Но мне нравится. Все неудобства сурового климата испарялись в пылу вдохновляющих открытий. Никогда не знаешь, что появится после следующего удара молотка, а порой появлялось нечто поразительное. Потом коллекции складывались по порядку — сначала образцы из самых нижних, т.е. самых старых слоев, за ними из более и более молодых, все образцы подписывались, бережно упаковывались и отправлялись кораблем в Музей Седжвика в Кембридже, куда я в конечном итоге возвратился.
