Мне кажется, я вижу в безмолвных предметах, на которые смотрю, не только произвольную иллюстрацию, не только простое подобие, плод моей собственной фантазии! Меня охватывает восторг, как будто я вижу своими глазами ту же силу, что заключена и в РАЗУМЕ – одно и то же чувство возникает у меня и когда я созерцаю одно какое-то дерево или цветок, и когда размышляю о растительности во всем мире как об одном из великих органов природы, обеспечивающих ее жизнь. Взгляните – с восходом солнца растение начинает источать жизнь, открыто вступает в союз со всеми стихиями, мгновенно связывает их и с самим собой, и друг с другом. В один и тот же миг оно распускает корни и расправляет листья, впитывает и испаряет, испускает прохладную влагу и тонкий аромат и выдыхает в атмосферу целительные вещества, одновременно и питающие, и настраивающие ее, – да, оно питает саму атмосферу и питается ей. Взгляните – в ответ на прикосновение света возвращает оно воздух, подобный свету, и в том же ритме осуществляет свой тайный рост, сокращаясь временами, чтобы возместить достигнутое расширение… И наконец таким образом живое растение при всей простоте и однородности своей внутренней структуры символизирует единство природы и притом отражает изменчивость своих делегируемых функций во внешнем разнообразии и многоликости растений, становится хроникой и летописью ее священнодействия и вписывает в огромный нераскрытый том Земли иероглифы ее истории.
Пройдет сорок лет, и Ширли Хибберд, автор сентиментальных сочинений о садах и ботанических вкусах, задумавшись о фотосинтезе, напишет вдохновенный пассаж, глубокий и страстный (однако же ни на йоту не отступающий от викторианских ценностей):
Атом углерода, парящий в загрязненной атмосфере древней вулканической эпохи, был поглощен листом папоротника, когда долины покрылись пышной зеленью, и там… тот самый атом нашел успокоение под землей, когда воды затопили заросшие долины. Он пролежал там тысячи лет – и еще месяц с тех пор, как его снова извлекли на свет в куске угля. Теперь он будет сожжен, чтобы согреть наше жилище… он взовьется в бурном хороводе, подобном роскошной гирлянде, высоко-высоко в голубой эфир, снова опустится на землю и попадет в объятия цветка, оживет в красоте бархатной кожицы абрикоса, попадет в тело человека… он кружится в нежных тканях мозга и, вступив в какую-то новую комбинацию, способствует мыслям, которые сейчас излагаются пером на бумаге
[95].
Этот отрывок непостижимым образом предвосхищает путешествие атома углерода в великолепной книге Примо Леви «Периодическая система», написанной 120 лет спустя
[96]. Там атом тоже проходит множество фотосинтетических воплощений, в том числе попадает в гроздь винограда, в кедровое дерево (из которого его выгрызает жучок-древоточец) и в траву, из которой затем получается стакан молока. Писатель выпивает молоко с этим атомом, и тот – в точности как пишет Хибберд – участвует в работе нервного синапса, который руководит движением пера по бумаге: «Это та самая клетка, которая в данную минуту, вырвавшись из спутанного клубка «да» и «нет», дает добро моей руке двигаться в нужном направлении и в определенном ритме по бумаге, заполняя ее закорючками, которые являются смысловыми знаками; она ведет мою руку и принуждает ее ставить точку. Точку в конце этой книги» (пер. Е. Дмитриевой, И. Шубиной).
Открытие процесса фотосинтеза растений – пожалуй, важнейшее открытие в истории биологии. Большинство живых существ на Земле зависят от превращения энергии Солнца в живую ткань. Как отметил этноботаник Тим Плоуман, размышляя над изысканиями в области коммуникации растений, предпринятыми в XXI веке: «Почему это должно производить на нас такое сильное впечатление? Они питаются светом – неужели этого мало?»
Сильнее или слабее будет впечатление, которое окажет на нас технологический прогресс, когда мы сможем искусственно воспроизводить фотосинтез, чтобы восстанавливать атмосферу или самим «питаться светом»?
16. Загадка растений-хищников. Венерина мухоловка
В оранжереях и лабораториях кабинетных ученых-любителей процветал дух экспериментаторства, просочившийся и в полную сплетен переписку колониальных натуралистов, которых разделяли целые континенты. Артур Доббс, губернатор Новой Каролины, был бесстрашным садоводом и натуралистом и в 1750 году первым опубликовал подробное описание роли пчел в опылении цветов. Среди его близких друзей и корреспондентов был натуралист-квакер Питер Коллинсон, владелец знаменитого сада в Пекхеме, который тогда был поселком к северо-западу от Лондона. Второго апреля 1759 года Доббс написал своему другу о новостях в своем саду и о судьбе семян, которыми они обменивались. Письмо многословное и местами пустопорожнее, но написано с пылом, передающим ощущение, что Империя завоевывает не только новые территории, но и новые области знаний. И Доббс добавляет – чуть ли не в постскриптуме – заметку о местной «мимозе», которую он обнаружил на близлежащих болотах:
Благодарю вас за кедровые шишки и зерна миндаля, которые вы мне прислали, однако поскольку я получил их, когда им было уже больше восьми месяцев, они не проросли… а поскольку я теперь живу близ моря [в Брансуике] и разбил небольшую плантацию к югу от побережья, то намерен попробовать выращивать апельсины и лимоны, поскольку здесь прекрасно растет дерево сабаль, и если отгородиться от здешних северо-западных ветров, можно поставить опыт, а еще я хочу попробовать выращивать финики… У нас есть разновидность мимозы-мухоловки, она закрывается, стоит лишь ее коснуться… Она растет на широте только 34 градусов, на 35-й ее уже нет – постараюсь сохранить и прислать ее семя
[97].
Это письмо процитировано в «биографии» венериной мухоловки Чарльза Нельсона и считается первым письменным упоминанием растения, чье поразительное поведение на протяжении следующего столетия заставляло усомниться в устоявшихся идеях об особом характере растений и их месте в общем порядке вещей, а впоследствии позволило найти кандидата на роль «жизненной силы», которая, как полагали мыслители-романтики, давала жизнь растениям. Со времен античности философские идеи об упорядоченности творения строились на концепции великой цепи бытия – неколебимой, жесткой иерархии, на вершине которой восседает Господь, а в самом низу находятся неодушевленные камни. В биологической части спектра животные стояли выше растений, и считалось, что они в целом могущественнее и им свойственны качества, которых растения лишены. Растение, чувствительное к прикосновению, наделенное способностью двигаться и ловить добычу, – все эти черты считались прерогативой «высших» организмов – подрывало всю концепцию цепи, по крайней мере в глазах богословов и ученых-традиционалистов. Однако мухоловку открыли в весьма удачный момент – когда поэты и новое поколение романтически настроенных ученых начали сомневаться в правдоподобии иерархической модели и задаваться вопросом, так ли строги разграничения между животными и растениями, как предполагалось раньше. Однако споры, разгоревшиеся вокруг мухоловки, имели и эпистемологические последствия. Они подвергли суровому испытанию применимость биологической аналогии – излюбленного метода «объяснения» XVIII века
[98]. Считалось, будто поверхностная схожесть поведения предполагает, что это поведение вызвано столь же схожими процессами, а это не раз и не два заводило ученых в тупики, и приводило к нелепейшим ошибкам. Но зачастую разумное применение аналогий открывало путь к переосмыслению того, какой жизнью живут растения, и примерно так же в конечном итоге вышло и с мухоловкой. Оказалось, что жизнью плоти и травы управляют одни и те же физические законы.
