А затем в истории наметился необычный поворот. Первые испанские колонизаторы Америки взяли с собой хлопок – однако обнаружили, что местные жители уже делают из него изысканные одежды. Когда Фернандо Кортес в 1519 году приплыл в Мексику, ему показали вытканный золотом хлопчатобумажный церемониальный плащ, изготовленный индейцами Юкатана – после чего его солдаты устроили среди них страшную резню. Недавние археологические раскопки показывают, что в Новом Свете несколько тысяч лет культивировали два разных вида хлопчатника. При раскопках в Чили и Перу нашли семена G. barbadense, остатки пряжи и рыболовных сетей, сделанных из его шелковистого пуха, датируемые 4000–3000 гг. до н. э., а в Мексике – семена G. hirsutum, датируемые примерно 3500 г. до н. э. Похоже, в Центральной и Южной Америке хлопчатник выращивали по меньшей мере на две тысячи лет раньше, чем в Азии. А с прогрессом генетики в шестидесятые годы ХХ века было сделано совершенно поразительное открытие. Оказалось, что американские культурные сорта хлопчатника произошли от какого-то древнего гибрида между культурными сортами Старого Света и дикорастущими видами Нового. Как такое могло произойти – задолго до того, как европейские переселенцы привезли свои виды из-за Атлантического океана?
Здесь факты уступают место домыслам или, вернее сказать, научной реконструкции. Одна группа ботаников выдвинула гипотезу, что семена азиатских видов хлопка миллионы лет назад пересекли Тихий океан – их перенесли то ли птицы, то ли океанские течения. Они скрестились с видами Нового Света, а сами затем вымерли, однако их жизнестойкое беспородное потомство продолжило род. Другая группа ученых, так называемые диффузионисты, утверждают, что культурные сорта хлопчатника из Старого Света перевезли за океан народы Юго-Восточной Азии, которые первыми колонизировали западное побережье обеих Америк. А третья группа – инвенционисты – убеждены, что гипотезы, согласно которым хлопок пришел откуда-то извне, несостоятельны и что американские виды хлопчатника просто возникли в результате спонтанной мутации. Эти ботанические дебаты – миниатюрное подобие неумолчных и непримиримых споров о происхождении индейцев. Откуда они и как попали в Америку? Пришли по суше через северную тундру или по морю с южной оконечности Тихого океана? Американский ботаник, специалист по истории хозяйственно-ценных растений Эдгар Андерсон как-то заметил, что европейские этнографы скорее склонны доверять теории трансокеанской диффузии, а их американские противники патриотично «объясняют высокую культуру наших аборигенов расцветом врожденного интеллекта американцев». Поколением раньше, когда ведущие американские авторы в целом были гораздо больше настроены против диффузионизма, чем сейчас, один остроумный английский антрополог назвал эту теорию «антропологической доктриной Монро».
Впрочем, все эти современные открытия не приближают нас к сущности легенды о растении-агнце, поскольку она зародилась на тысячи лет раньше. Однако они кое-что говорят о происхождении и стойкости ее формы. Очевидно, что легенды слагают во все времена и во всех культурах, а идея гибрида – будь то между культурами или организмами – соблазнительно амбивалентна. Хлопчатник – растение необычное и интересное, ясно, что это весьма притягательный сюжет, с какой стороны ни взгляни. (Волокнистый пух, в котором покоятся семена, сам по себе бестелесен – этакая растительная дымка. В пору расцвета спиритизма в конце XIX века подсвеченные комочки или облачка хлопчатобумажной ваты были обычной декорацией на сеансах: убежденные сторонники спиритизма считали, что это «ауры» или эктоплазма
[64].)
Мифы и легенды не воплощаются в полноценные нарративы непосредственно из коллективного бессознательного, несмотря на мистические представления об обратном. Даже если Клод Леви-Стросс прав, предполагая, что склонность к мифотворчеству – врожденное качество мозга современного человека, как, похоже, и основные языковые структуры, в какой-то момент мифы нужно артикулировать, превращать в истории, и это делают люди, наделенные даром рассказчика. Хлопчатник давал богатый материал для создания ткани повествования еще в эпоху неолита. Обычные деревенские сказители, несомненно, плели небылицы о его курьезной анатомии – и в поучение, и ради забавы, и просто чтобы разыграть чужака. По пути от рассказчика к слушателю истории наверняка становились все цветистее, сохраняя, однако, два основных мотива, приближающие легенду к притче: идею растительно-животной химеры и гибель этого существа, когда у него иссякает ограниченный запас пищи. И дело не в массовом помешательстве, а в обилии различных версий этих легенд – именно их и привозили с собой первые европейские путешественники. А живучесть мифа показывает, что суть его задевала какие-то особые струны в культурах, где его рассказывали, и в большом мире, по которому легенды расходились.
Главным героем историко-телепатического романа Джима Крейса о последних днях эры неолита «Дар камней» (Jim Crace, “The Gift of Stones”) стал именно рассказчик, который не может внести посильный вклад в общее дело своей маленькой общины – колоть и точить кремневые орудия на обмен – поскольку лишился руки. Тогда он становится профессиональным шлифовщиком сюжетов и ткачом повествований. Он чарует соседей по поселению скандальными историями, основанными по большей части на каких-то романтико-фантастических эпизодах, изредка случавшихся в их монотонной, тусклой, как кремень, жизни. Герой рассказывает, что нужно, чтобы получилась хорошая история, из которой, если повезет, прорастет легенда. «Зачем рассказывать правду, если ложь куда забавнее, если ложь заставит слушателя мотать головой, хохотать – и кашлять – и закатывать глаза? Люди – что камни. Ударишь в нужном месте, и они раскроются, будто ракушки».
Однако жизнестойкие мифы – не обязательно ложь. Ричард Холлоуэй, бывший епископ Эдинбургский, предполагает, что «когда говоришь о мифе, лучше не спрашивать, правда это или ложь, было это или нет, – надо спрашивать, живое это или мертвое, имеет ли это экзистенциальный смысл для нас, людей нашего времени»
[65]. Химеры так часто встречаются в любой мифологии, что, вероятно, обладают универсальным смыслом – это те самые «ударные» сюжеты, от которых мы «раскрываемся, будто ракушки». Гибридные существа – кентавры, фениксы, грифоны и сфинксы – появляются в мифах и легендах всего мира. Зачастую у них даже находятся аналоги в реальности. Двойная спираль ДНК угадывается на рельефной левантийской чаше для возлияний, сделанной за две тысячи лет до нашей эры. Это две змеи, также переплетенные в двойную спираль, и они служили символом зарождения жизни. Автор великих эссе по биологии Льюис Томас описывает перуанское божество, нарисованное на глиняном горшке, который датируется примерно III в. до н. э. и, видимо, был оберегом, защищающим посевы
[66]. Волосы божества также изображены в виде переплетенных змей. Из его тела произрастают растения нескольких видов, изо рта – какой-то овощ, наподобие Зеленого человека. Томас подчеркивает, что это приукрашенное фантастическое изображение реально существующего животного – вида долгоносика из рода Pantorhytes, недавно обнаруженного в горах Новой Гвинеи. Этот вид налаживает симбиоз с десятками растений, особенно со мхами и лишайниками, которые растут в трещинах панцирей этих жуков длиной в два с лишним сантиметра: миниатюрные леса, где по листве снует целая экосистема из клещей, нематод и бактерий. Их Томас назвал «симбиофилами». Он пишет, что и сами мы химеры – нас «делят, арендуют, оккупируют». На коже и в кишечнике у нас обитают сотни видов бактерий (их принято называть красивым словом «флора»), без которых невозможна нормальная работа иммунной и пищеварительной систем.
