И рассказала.
Экспедиция – короткая, последняя – складывалась неудачно. С самого начала пропали двое рабочих: получили аванс, и больше их никто не видел. За лопаты взялись все, в том числе студентка-практикантка, которая на третий день подвернула ногу – спасибо, что не сломала. Зато сломался экскаватор, с таким трудом раздобытый на время экспедиции. К счастью, случилось это позже, когда раскоп уже подготовили и укрепили.
– К тому же полил дождь – как раз, когда мы наткнулись на новый пласт, по всем признакам самый старый. У него, – Стелла кивнула на дверь, словно там все еще стоял Виталий, – аж руки задрожали: ранний железный век, зуб даю!..
Мать замолчала.
– Ну? – не выдержала Люба.
– Ничего мы не увидели. В дождь какая уж работа – сидели в палатках. Я же говорю: ливень, хляби небесные, как в «Макбете». Люди обувь сушат, а этот, – мать снова кивнула на дверь, – опять полез в раскоп. Один! Как будто новый слой – шестой век до нашей эры, по некоторым признакам, – исчезнет за день-другой.
Люба слушала и внимательно смотрела на мать. Что-то изменилось, и она не сразу поняла, что именно, пока не заметила след от помады на дымящейся сигарете. Губы красит; ай да Виталик. От помады лицо стало более отчетливым, словно отретушированным, но не только это: русые Стеллины волосы сделались откровенно каштановыми, и сединки больше не просверкивали. Все это, вкупе с уголовным Виталиком, затрудняло Любину задачу.
…Что-то подтолкнуло Стеллу, заставило натянуть непросохшие сапоги, мокрую куртку с капюшоном и пойти к раскопу. Где под дождем и увидела воткнутую в земляной холм лопату, которая вдруг стала валиться на бок и пропала. Следом исчез и холм, словно провалился. Нет, не «словно», а провалился в буквальном смысле, что могло означать только одно.
Потом установили причину аварии: рухнула опора, сломался блок, и мокрая, тяжелая земля, ничем не сдерживаемая, устремилась вниз – туда, где был Виталий.
Для откопанного из обвала он легко отделался – тремя сломанными ребрами и глубокой раной на голове. Ребра постепенно зажили сами по себе; от раны на виске остался ровный шов, а в душе горькое разочарование, потому что при наркозе у Виталия разжался кулак и что-то выпало – «гадость ржавная, Господи прости», поджала губы добросовестная старушка-санитарка. «Гадость» она тут же и выкинула, не увидев никакой ценности в находке, которая относилась именно к найденному слою – тому самому, железного века. После наркоза Виталий тщетно шарил руками по простыне. Увидев это, старая санитарка отставила швабру и перекрестилась. «Обирается, – сердобольно пояснила лежащему в углу старику. – Молодой совсем», – и сложила руки на груди.
Со стуком упала отброшенная швабра, и санитарка, попятившись, опять перекрестилась, уже от испуга, при виде метнувшейся к койке бабы.
– Виталик!..
Старик отвел глаза от чужого горя. Медленно, чтобы не тревожить боль, повернулся на спину. Дамочка модная, как все теперешние, а каково будет остаться без мужика? За ним и здоровым-то глаз да глаз нужен, не то аккурат уведут, будь хоть какая модная; а теперь вишь как обернулось. Прикрыл глаза серыми морщинистыми веками и лежал неподвижно.
Санитарка тоже не двигалась, но и глаз отвести от бабы не могла. Муж-покойник, бывалоча, как выпьет, так петь налаживался самую жалостную: «Жена найдет себе другого, а мать сыночка никогда». Вот и тут: парень – соплей перешибешь, однако ж нализался да в яму хлопнулся, а матка теперь убивайся. Видала б она, как он одежу изгваздал, по канавам да по ямам валявшись. Культу-у-урные… Нагнулась, подняла с полу швабру и пошла к двери, раздосадованная донельзя.
Ни о чем этом Стелла дочери не рассказывала – не до того было, чтобы по сторонам смотреть. Все же каким-то образом остались в памяти, словно на моментальном снимке, прикрытые глаза старика, потеки на окне и пожилая санитарка со сложенными на груди руками. От громкого бряка упавшей швабры Стелла вздрогнула, хотя не прозвонил колокол, не пробили часы на башне – не было в поселке ни того ни другого. Да только можно ли знать, как судьба напомнит о себе – пятой симфонией Бетховена, звоном разбитого стакана или веткой, хрустнувшей под ногой? Сколь бы обыденным ни был звук, он обретает грозную неотвратимость бетховенских аккордов. И пусть из радиоприемника несется «Музыкальная панорама “Маяка”», воздух напитан едкой хлоркой, судьба – вот она, на койке под самым окном, это Стелла поняла так отчетливо, словно ее формула была написана на стене.
Чувствовал ли Виталий что-то, кроме боли? Приоткрыл один глаз (другой был закрыт повязкой) и встретил взгляд Стеллы – взгляд, полный смятения и тревоги. Шевельнулись сухие, в корочке, губы, он хрипло выговорил, осторожно переводя дыхание – болела грудь: «Я в руке держал, а теперь… пропала. Похоже, рукоятка меча. Спросите там», – и махнул рукой в сторону, не подозревая, что находка останется с ним навсегда шрамом на виске.
«Господи, спаси его, спаси и сохрани», – мысленно произнесла Стелла непривычное, потому как никакого «господа» в ее жизни сроду не водилось, да и с чего бы? «Спаси его, – повторила требовательно, – дальше я сама. Ты только спаси!»
Говоря с врачом, убедилась, что ее заклинание помогло. Спасут – не один, так другой; для Стеллы исполнитель не имел значения. Вопросы задавала напористо, врач послушно отвечал и вдруг спохватился:
– Вы, собственно, кто ему будете?
– В данный момент я есть начальник экспедиции, – веско ответила Стелла, – и потому несу ответственность за каждого участника.
А кем я ему буду, время покажет, закончила мысленно. Или… покажет кукиш.
Кивнув, доктор объяснил, что состояние больного «средней тяжести», опасности для жизни нет. «Молодой, крепкий, – добавил врач, – у него все еще впереди».
У него, горько отметила Стелла. А я – кто я ему буду, и буду ли?..
Стала.
Все произошло так, словно никак иначе свершиться не могло. Позвонил в дверь – уже без повязки, только шрам на виске был заклеен пластырем. «От меня больницей разит. Я не был дома». За окном темнел ноябрь; ветер свирепо гонял листья по сухому тротуару, только какое Стелле дело до него – Виталик был рядом, ее Виталик: жаркий, шалый, глаза сумасшедшие. Взрослое имя Виталий было ему велико, не подходило; про себя звала: Мальчуган.
Он приходил всегда внезапно, коротко предупредив по телефону. Радость – мука – смерч по имени Мальчуган. Однажды, проводив его, села на табурет в прихожей и схватилась руками за голову: старая дура, что я делаю?! Во что ввязалась, и… как я без него проживу?! То, что предстоит «без него», для Стеллы не оставляло сомнений.
Ничего подобного со Стеллой раньше не происходило. Наваждение, безумие; солнечный удар, случившийся темной дождливой ночью. Никому о таком не расскажешь. Подруг-наперсниц у Стеллы не было – оттого, наверное, что в избытке водились друзья: одноклассники, однокурсники, сотрудники.
Муж угадал или почувствовал что-то – стал бывать редко, предварительно звонил; вопросов не задавал.
