Хотя пещерные львы, появившиеся около 350 тысяч лет назад в Африке, распространились практически по всей голарктической области — от Испании до Чукотки, на Аляске и северо-западе Канады, — даже отдельные их кости попадаются нечасто. Ведь популяции хищников гораздо малочисленнее, чем популяции растительноядных, пусть и таких крупных, как мамонты или шерстистые носороги. Но вот летом 2015 года на севере Якутии были найдены останки двух детенышей пещерного льва. «Мумии нашли в Абыйском улусе, — рассказывает Альберт Протопопов, руководитель Отдела изучения мамонтовой фауны Академии наук Республики Саха (Якутия). — Находка, без сомнения, сенсационная: львята прекрасно сохранились, включая волосяной покров, уши, мягкие ткани и даже вибриссы! Вероятно, детеныши погибли под осыпью или оползнем». И это, наверное, самые удивительные из всех мумий ледникового периода…
Подобно многим другим крупным млекопитающим мамонтовой фауны, пещерные львы исчезли с последним потеплением. В то же время, примерно 11 тысяч лет назад, вымер и американский лев (Panthera atrox), отпрыск пещерного и совсем не родственник пумы, которую иногда тоже называют «американским львом», хотя генетически она ближе к гепарду. Ныне быстро сокращается и область распространения последнего льва — африканского, который в конце плейстоценовой эпохи встречался по всему Аравийскому полуострову и на Ближнем Востоке вплоть до Северной Индии.
Последний современник мамонта
В ледниковом периоде все персонажи этой главы — бизон, сайгак, шерстистый мамонт и носорог, пещерный лев обитали вместе на просторах Северо-Восточной Сибири. А могли бы выжить там сейчас? Отправимся, посмотрим..
Из иллюминатора бескрайние яно-индигирские просторы напоминают рисовые чеки где-нибудь на юге Китая. И если бы я работал в желтой прессе, то сочинил бы эссе о великой цивилизации гипербореев, за тысячи лет до китайцев растивших рис далеко за Полярным кругом. На самом деле так выглядит полигональная тундра — совместное произведение ледниковой эпохи и нынешней недолгой оттепели: совершенно круглые озера всех размеров, разделенные бесчисленными клеточками болот, и булгунняхи — удлиненные холмы из многолетнемерзлых отложений, называемых едомой. Это старинное русское слово буквально означает «съедаемая» — под лучами солнца и действием текущей воды едома, сложенная тонкими илистыми и органическими частицами, песчинками и торфом, пробитая ледяными жилами, быстро исчезает, съедается. Благодаря ежегодной череде замерзаний и оттаиваний булгунняхи потихоньку выпирают вверх. У одного из таких холмов на относительно сухом месте расположилось наше пристанище — старая рыбацкая палатка, укрепленная фанерой и слегами, чтобы ее не унесло первым же порывом ветра. А дует здесь всегда. Относительно сухим это место остается недолго: мерзлота протаивает под спальником и за две недели он, как в могилу, погружается в холодную ложбинку.
Утро, часов в пять, начинается с хрустального перезвона: ветер гоняет подтаявший лед по озеру, и тот, вжимаясь в берег, образует мини-торосы, похожие на обломки хрустальных ваз, рядом с которыми лежат «выпавшие» из них цветы — ярко-желтые калужницы и пурпурные колоски мытника. На ледовый перезвон накладывается нежное гуканье малых лебедей, потом затевают перекличку гагары: на мелодичные вопросы белоклювых в резких тонах отвечают берингийские. Все эти звуки доносятся со стороны озера, где чередой проплывают влюбленные пары птиц. А в ивовом кустарнике — тальнике на склоне бугра дружно заводит песню многоголосый хор всякой мелочи: пеночек-весничек, чечеток и пуночек. С громким курлыканьем садится трио малых канадских журавлей, и раздается ритмичное «бу-у, бу-у…» пары дутышей, в полете похожих на монстриков из аниме Хаяо Миядзаки, — длинноклювые, большеглазые шарики с короткими крылышками и хвостиками, паровозиком летящие низко над болотом. Наконец слышится топот трясогузки, разгуливающей по тенту в поисках места, где можно пристроить гнездо — у печной трубы или на поперечине палатки? Весь звуковой ряд в той же последовательности повторяется каждый день: не птицы слетаются к нам, а мы забрались к ним в тундру — в ресурсный резерват «Кыталык» на северо-востоке Якутии, где гнездятся более 90 видов птиц, прибывающих каждую весну в низовья Индигирки из Юго-Восточной Азии и Австралии, Северной Америки и Шпицбергена, Африки и Антарктики.
Поблизости есть три поселка: в 200 километрах отсюда на востоке, на юге и на севере… Где север? Этот вопрос начинает интересовать нас через несколько часов ходьбы по болотам в режиме «ну… вам по пояс будет». «С той стороны, где на дереве мох», — ответ не просто бессмысленный; вопиюще издевательский: мох — везде, а деревья — нигде. Карликовую березу, едва проглядывающую сквозь мхи и лишайники и сейчас едва начавшую разворачивать свои бонсайные листочки, деревом не назовешь. Хотя она наравне с большой белоствольной подругой может служить символом России, пятую часть площади которой занимает тундра с покрытыми карликовой березой кочками — спасительными в бескрайнем океане болот островками, где можно присесть, передохнуть и обсохнуть.
Впрочем, не все ли равно, где север: все видно как на ладони, к тому же весь день светло как днем — не потеряешься. Вскоре приходит понимание, что километры здесь какие-то не те. Путь в один конец занимает полдня. Расстояние не имеет значения, время в полярный «полдень» — тоже. Альберт Эйнштейн не выдумал единый пространственно-временной континуум: в тундре он существует — дистанция измеряется в часах, время суток определяется числом шагов, а мы на неделю оказываемся привязанными к двум стрелкам ежедневного маршрута, всегда указывающим на полдевятого. В полдевятого по минутной стрелке вышли, повернули на часовую, прошли по ней туда и обратно, вернулись по минутной в полдевятого. Полдевятого чего? А какая разница, ведь светло…
«Не напугни» — это завет орнитологов, бердвотчеров и профессиональных фотографов. Спугнешь птиц в период гнездования — они могут бросить гнездо или опоздают с возвращением — голодные в отсутствие леммингов поморники или чайки быстро расклюют и яйца, и птенцов. Вот и приходится ежедневно форсировать болото туда и обратно, чтобы переставить скрадок еще на несколько метров ближе к выбранной паре стерхов, которые по очереди высиживают будущее потомство. Затем отойти на безопасное для птиц расстояние и высчитывать: достаточно ли быстро они возвращаются? Напоследок в скрадок нужно будет войти втроем, а покинуть его вдвоем: предполагается, что стерхи считают только до двух, ведь больше двух яиц они не откладывают.
Пара белых, или сибирских, журавлей, они же стерхи, как их нарек Петр Симон Паллас (а по-якутски — «кыталык»), занимает под гнездовой участок обширное, до 5–6 квадратных километров, пространство, границы которого строго охраняет. Даже росомаха — грозный тундровый хищник — сюда не суется: не ровен час получишь внушительным клювом по темечку.
«Кыталык» — не просто резерват, это основное место гнездования последней жизнеспособной — якутской — популяции стерхов. Здесь гнездится до 700 особей — треть прилетающих в республику птиц этого вида. В западной, обской, популяции дела обстоят намного хуже. По мнению орнитологов, там хорошо, если остался десяток-другой птиц: в Пакистане и Афганистане охотятся на белых журавлей, когда те направляются на зимовку. В Якутии стерх — птица священная, один из символов республики и центрального — Хангаласского улуса, где белые журавли останавливаются и собираются в большие стаи при перелете на юг. Во время главного народного праздника Ысыаха девушки в белом исполняют танец журавлей. «Важно, что наша, восточная, популяция охраняется и в Китае, — говорит орнитолог Сергей Слепцов. — На месте зимовки — на озере Поянху в среднем течении реки Янцзы, куда зимой 2011–2012 годов собралось 4,5 тысячи стерхов, и в провинции Гирин, где журавли отдыхают на пролете в тундру, созданы заповедники».
