Наконец солдат справился с кашлем.
– Хуже всего было то, что безразличный ко мне отец пристально следил за успехами моей подруги. А она этого не замечала. Я был светом ее жизни, а старый лорд – какой-то блеклой тенью на стене. То, о чем я мечтал, – любовь и признание отца, – сыпалось на нее, словно из рога изобилия, но она с безразличием это отметала.
– …Я просто не видела…
– И я взрастил гнев, раздиравший меня изнутри. Выпестовал его. Я убивал дворовых животных, издевался над деревенскими мальчишками, одному даже отрезал ухо. И лишь ее одну я не мог тронуть, потому что… в некотором роде любил ее.
– Нет! – Я выкрикнула это так яростно, что дрогнули стены палатки, а девочка у меня на руках беспокойно захныкала. – Ты никогда ее не любил.
Но умирающий с легкостью отклонил мое негодование.
– И все же любил. Пусть не так, как хотелось бы ей самой, но я берег ее и даже старался простить ей любовь моего отца, нагло украденную и незамечаемую. Мы были уже достаточно взрослыми, и папенька стал подыскивать мне хорошую партию. Я же, отчаявшись получить отчую любовь, просто пытался вывести его из себя. «Пусть не любовь, но твою искреннюю ненависть я уж точно заслужу», – так мне думалось. И вот, отвергнув очередную знатную девицу, я заявил своему отцу и лорду, что намерен взять в жены подругу детства, служанку оружейника и горничной. В тот день отец впервые меня ударил.
Я слушала этот нескончаемый поток бреда и пыталась укачать на руках встревоженную малышку. Она была слишком мала, чтобы представить, какой водоворот страстей бурлит сейчас под тканевой крышей палатки. Но определенно что-то чувствовала. Девочка переводила свои ясные глазки с меня на отца и обратно и тревожно хмурила брови.
– Отец сказал, что готов терпеть любое мое безумие, – продолжил раненый, – но запрещает мне даже в мыслях прикасаться к той девушке. Что она моя названая сестра и за подобное преступление боги проклянут меня, а сам он – закопает заживо.
– …Не названая, – тихо прошелестела я.
– Но своей угрозой старик сделал только хуже. Теперь я не мог коснуться ее, а лишь ненавидеть и любить, презирать и восхищаться. И все это сопровождалось ее щенячьим взглядом, полным бесконечного обожания. Кто знает, не ударь меня в тот день отец и не поставь он ее выше всех прочих – как бы все это закончилось?
– …Все закончилось бы так же, потому что ты подонок.
Неожиданно именно эту фразу раненый услышал и согласно кивнул, хоть движение и далось ему с трудом.
– Вы правы, генерал. Дело всегда было во мне. Спустя годы, а тем более на смертном ложе, я вижу это как нельзя четче. Натянутая струна оборвалась в мой день рождения, когда названая сестра легко и играючи победила меня в шутливой дуэли на шпагах. Она была низкородной, она была в сковывающем движения платье, она была всего лишь девчонкой, той, кому природой дано, казалось бы, меньше, чем мужчине. Но все равно победила меня. Будь она чуть мудрее, как женщина, то она бы поддалась. Но она была наивна порой до глупости.
– Разве наивность – грех? – горько спросила я. – Вы искали исповеди, но все еще продолжаете находить себе оправдания.
Больной встрепенулся.
– Простите ради богов! Я ничуть не пытаюсь снять с себя груз преступления, просто до сих пор ищу дороги, сверни я на которые, все закончилось бы иначе. После той дуэли мой разум помутился. Мне хотелось уничтожить ее, раздавить, указать на ее место в этом мире, но запрет отца удивительным образом удерживал меня самого. Что ж… я уничтожил ее чужими руками. Вы вряд ли захотите узнать подробности…
– …Я знаю их слишком хорошо…
– …Но я уничтожил в ней разом и девушку, и женщину. Узнав о случившемся, отец вызвал меня к себе. Я думал, что он убьет меня, такая ненависть сквозила в его взгляде, но он… разрыдался. Тот, за чьей любовью я бежал всю свою жизнь, словно бродячий пес, теперь вызывал недоумение и презрение. Старик сказал, что я вынудил его выбирать между нами, и, словно по волшебству, весь замок принял мою сторону – сторону чудовища. Просто потому, что это показалось им верным решением. Я только и слышал: «Оступился. Вся жизнь впереди. Она сама напросилась. Как-нибудь переживет».
– …Я тоже это слышала.
– И эти слова принесли мне столько боли, сколько до того дня не приносили вместе презрение папеньки и успехи названой сестры. Отец с матерью отреклись от жертвы, люди в замке плевали ей вслед. От моей прежней веселой подруги не осталось ничего, я хотел проучить ее…
– …Но ты ее убил.
Человек на кровати вздрогнул.
– Нет. Вернее, возможно, я убил ее душу. От моей подруги остался только остов, словно пустая клеть без птицы. Через пару дней она покинула замок, а я стоял на крепостной стене, смотрел ей вслед и слезы текли у меня по лицу.
– …Ты лжешь.
– Вовсе нет. В тот самый миг, когда она обернулась, оглядывая замок, я понял, что никогда не совершу ничего ужаснее и ничем не искуплю свой грех. Это открытие поразило меня. Словно вместе с ней я убил и свою душу, а заодно и душу своего отца. Старик сдал, ему отказали ноги, он целыми днями сидел в розарии и разговаривал с неведомой мне женщиной, вымаливая у нее прощение.
Я же пытался найти точку опоры. Сначала хотел уйти в монастырь, принять постриг и оставшиеся дни посвятить молитвам. Но отец расхохотался, когда услышал об этом. «Ты так легко не отделаешься, – сказал он. – Нет, теперь ты ответственен за замок. Ты до дна изопьешь отраву, которую сам приготовил». И он был прав: я не мог бросить свои земли на безногого старика без наследников. Не мог бросить людей, которые презирали меня и шептались за спиной. Да, в момент преступления они дружно встали на мою сторону, их вынудили так поступить: отчасти приказ отца, отчасти – принятые в замке понятия о чести рода. Но прошла неделя, месяц, год, и все встало на свои места: во мне наконец признали то чудовище, которым я являлся. Плевали вслед уже не моей подруге, а мне. Старухи сыпали мне проклятия в лицо, а отцы презрительно кривили губы и прятали дочерей за спины.
Я не мог сбежать из замка, как сделала она. Все эти люди и мой отец ненавидели меня до глубины души, но также и нуждались во мне. И на какое-то время я принял эту епитимью. Старик же стал совсем плох, и, повинуясь его воле, мне нашли невесту, которую я не видел до дня свадьбы даже на портрете. Откуда-то с северо-запада в разбитой кибитке мне привезли и выдали на руки усталое дитя, которому едва минуло шестнадцать лет. Моя супруга не была красавицей, не обладала должными обаянием и манерами. Ее кровь не сравнилась бы по благородности с моей. Но чего в этой маленькой девочке было больше, чем в ком бы то ни было, так это веры и любви. Я исповедался ей так же, как и вам, в первую нашу ночь после венчания. Я считал себя слишком грязным, чтобы притрагиваться к любой женщине в мире. Тем более мне не хотелось принуждать новобрачную, пока еще совсем незнакомку. Выслушав меня, новоиспеченная жена долго плакала, но затем сказала: «Стыд, боль и грех нельзя смыть лишь жизнью в самоосуждении. Придется жить, и жить лучше, чем до этого. Придется сделать всю свою жизнь манифестом добра. И даже это не исправит содеянного, но уравновесит весы блага и отчаяния в этом мире». Как видите, моя супруга была мудрее любого ученого мужа.
