Ты попросил рассказать что-то особенное о Капрале, и, думаю, тут подойдет то, как наши с ним пути разминулись. Мы шли к границе с Элдтаром. По уговору с контрабандистами должны были в условленном месте оставить оплату, забрать товар и доставить его нашему нанимателю в Штольц. Мутное было дело. Наводку нам дал не знакомый посредник, а какой-то новичок. Деньги за товар лежали в опечатанном сундуке, и, если что-то случилось бы с печатью, нам свернули бы шеи. То есть мы даже проверить не могли, чем собираемся платить на месте. Но времечко было гнилое, заказов хороших не случалось, и мы взяли то, что нам предложили.
Вот и попали в некрасивую историю. Товаром, который ждал нас на границе, оказалась молодая тилльчанка. Лет пятнадцать, не больше. Глазенки узкие, кожа белая-белая, а волосы в толстые косы вокруг головы намотаны – ни дать ни взять венец королевский. Мы до этого никогда с работорговлей не связывались, но я уже сказал: время было поганое… Оставили деньги, привязали девке веревку к ногам да повели за собой обратно в Штольц.
Стоило работорговцам скрыться из виду, как Капрал на нас налетел. Не можем же мы живого человека продать! Как же так? Мы отпустить ее должны, а то и на родину проводить. Бегал от одного к другому, а мы хмуро молчали. Да и что мы могли ответить этому щенку? Что связываться с нанимателем из Штольца мы не хотим и денег платить за ее свободу у нас нет? Беда была в том, что Капрал думал о нас лучше, чем стоило. Каждому в нашей банде нравилась его сказочка про хороших людей, сломленных войной. Поэтому мы и полюбили его, и пригрели. Он тешил наше самолюбие, заставляя поверить в эту сладкую ложь. А на самом деле были мы такими же мерзавцами, как и все. Людьми уже не были, понимаешь, проповедник?
И когда мы смотрели на эту сладенькую тиллечку, каждый из нас думал, как бы ее втихую оприходовать, да так, чтоб наниматель не заметил. А совсем не о том, как ее от рабской участи спасать.
Капрал день или два ходил от одного из нас к другому. Убеждал, увещевал, молил. Наконец Куш не выдержал и двинул ему в ухо так, что Капрал рухнул, будто подкошенный. И правильно сделал, ведь смысл Заячьего Хвоста был совсем не в том, чтобы напоминать нам, какие мы нелюди стали. И парень замолчал.
Мы проходили по окраине через осенний лес. Местные предупреждали, чтобы мы туда не совались, говорили, что где-то внутри спрятан Удел Мрака или Света. С такими вещами не шутят даже пропащие вроде нас. Поэтому границу, за которой то и дело мелькали лисьи силуэты, мы не пересекали. На одном из вечерних привалов я первым заговорил с пленницей, спросил о том, что втайне интересовало каждого из нас, ну, за исключением Капрала, конечно:
– Тебя, сладкая моя, уже трогали мужчины? Те, что передали тебя нам?
Она лишь взгляд на меня кинула, как обожгла.
– Я ведь и сам посмотреть могу, дело-то нехитрое.
Ее белоснежные щеки залило краской стыда.
– Меня никто не трогал, – прошептала тиллечка. – Меня хотят продать чистой.
Язык наш знала, а про чистоту и обмануть могла. Пойми, монах, она выглядела тогда, как сахарная голова, для человека, который год жрал одни помои. Как с Капралом повелись, почти и не насильничали ведь, а тут такой кутеночек рядом. Я всегда был самый догадливый, вот и выдал:
– Ну, в рот-то тебе новый хозяин заглядывать не будет. Пойдем-ка отойдем минут на десять.
Капрала аж подкинуло.
– Она же ребенок, Фаланга. Ты что, сдурел? У тебя дочь ее возраста. Да как у тебя…
Вот тут уже и я не смог сдержаться. Он был прав, у меня была дочка лет пятнадцати, не такая хорошенькая, как эта тиллечка, но что-то общее было: гордость какая-то во взгляде, непримиримость. И вот этого сравнения – того, что он мне напомнил о моем человечьем лице, о том, что я отец, – я ему не простил. Сначала просто сбросил на землю ударом, потом начал бить ногами. Все вокруг наблюдали за расправой молча, да и что они могли поделать? Капрал сначала вскрикивал, потом замолк. Его руки, сжимающие шлем с ушками, расцепились, и железка покатилась прямо к ногам Куша. Тот довольно хмыкнул: «Теперь будет мой!» – да прибрал к рукам чужое. На халяву Куш был падок больше, чем до сладострастия.
Я уже собирался увести тиллечку, как заметил, что глаза Капрала блестят. Он лежал без сил, но не без сознания. Следил за мной, окаянный, и глаза его сверлили меня не хуже пёрки.
– Запомни этот момент, Капрал, – с горечью сказал я. – Бывают в жизни дни, когда ты ничего поделать не можешь. И хоть тресни, будет так, как решит кто-то другой. Ты еще молодой, видать, жизнь тебя не била. Красивые речи ты заводил про страх и то, как им рулить. Но жизнь такова, что даже вот ты обуздал свой страх, а все равно проиграл – лежишь здесь и харкаешь кровью. Не жизнь, так люди тебя научат бояться и не высовываться.
Он вроде как слушал меня и смотрел, и взгляд у него даже прояснился. Не то чтобы стал понимающим, нет, но наполнился болью до краев. Когда у меня с братом мамку на глазах убивали, у брата такие же глаза были. И когда жена моя первенца хоронила, в голодный год несдюжившего, у нее тоже этот взгляд был. Во мне даже гордость проснулась: объяснил я мальцу, что такое боль и беспомощность. Вспомнит еще добрым словом старика Фалангу.
В общем, повел я тиллечку за ясень. Она не сильно упиралась, взгляд у нее затуманился. Видать, порка Капрала ей показала, что к чему. Думал, сейчас наслажусь по полной, но судьба иначе распорядилась. Девчонка меня цапнула за уд, да так прищемила, что шматок кожи оторвала с краю. Если хочешь, я даже покажу. Нет? Ну ладно, в общем, я взвыл и двинул ее по лицу. Не подумал, да и какие мысли, если мое естество во все стороны кровью брызжет, а эта ведьма ухмыляется и оторванным куском в зубах трясет. Не рассчитал я силы и так ее приложил, что она в траву упала. Да неудачно, лицом на сук. Как лицом… Глазом. Когда она поднялась и посмотрела на меня, все внутри замерло. Даже сейчас ее вижу с кровавой глазницей и торчащей оттуда деревяшкой… и слизь на щеке. А все одно: стоит и улыбается, сволочь.
– Продашь меня такой? – тихо так спрашивает.
А я дрожащим голосом отвечаю:
– Продам.
И тогда девчонка сук выдергивает и во второй глаз себя пыряет. Тут уж я ужин в себе не удержал. Стою в крови, в блевотине, и боюсь, как никогда до этого.
– Прав был ваш Капрал, – шепчет эта слепая ведьма, кровь по лицу размазывая. – Страхом надо управлять. Мне вот ослепнуть не страшно. И умереть не страшно. А ты боишься даже куска кожи со своего конца лишиться. Тебе мое лицо будет до конца жизни в кошмарах приходить, прихвостень страха.
Тут мне вдруг рука на плечо упала, и я заорал да свалился, как подкошенный. А это сзади, оказывается, Капрал подошел. Как долго он стоял за моей спиной, не знаю. Но на ведьму эту ослепшую, да и на меня, опростанного, смотрел без страха, скорее с тихой печалью.
– Уходи, Фаланга, – говорит, – и ребят забирай. Такой ты ее нанимателю в Штольце не отдашь. Ей цена была пять сотен оллов, я видел, как сундук с мздой распечатывали. Тебе руки поотрубают, да все равно не расплатишься за то, как товар драгоценный изуродовал. Тех, кому деньги отдали, тоже уже не догоните. И так, и эдак вы в долгах. На запад идите, не оборачиваясь. А случись кому вас поймать, скажешь, что Капрал Заячий Хвост девочку увел. Меня ваш наниматель видел: искать меня станут, с меня и спрос.
