Английским воспитателям удалось если не исправить, то хотя бы прекратить их скольжение по наклонной плоскости. Отцы, приехавшие проведать девочек на первое же Рождество, их не узнали – девицы перестали хамить, организмы полностью очистились от токсинов, щеки стали розовыми, а волосы приобрели натуральный цвет. Только Маша стала требовать, чтобы ее называли Моной.
Иногда Михаил Борисович задавал себе вопрос: чего же не хватило дочери, чтобы стать нормальным человеком? Да, он был не из тех, кто требует огромных свершений (в глубине души он всегда жалел, что у него нет сына, но после Ляйсан больше не стал создавать семью, а ни одна из его любовниц так и не смогла забеременеть), но ведь могла бы она расти тихой, скромной, покорной, как мать? В глубине души Михаил Борисович мечтал выдать Мону-Машу замуж как можно скорее и передать проблемы по управлению девицей ее мужу, но та не давала ни малейшего шанса.
Сама таскалась с какими-то уродами (к счастью, больше беременности не повторялись, тот случай хотя бы научил ее предохраняться), а с нормальными сыновьями его друзей и знакомых она вела себя настолько паскудно, что те исчезали в неизвестном направлении, не прельстившись ни красотой Маши, ни миллионами ее папы.
На этот вечер он возлагал последнюю надежду. Если не Кирилл, то никто. И надо же, чтобы дочка именно сегодня умудрилась влипнуть в дурацкую историю с кражей в магазине. Михаил Борисович был настолько зол, что первой мыслью было оставить ее один на один с проблемами и дать возможность провести несколько часов в КПЗ. Может быть, это хотя бы немного ее отрезвит?
Но он уже договорился об ужине с Кириллом, о котором не стал предупреждать дочь заранее, боясь, что она сбежит из дома или что-нибудь снова учудит. С ней надо было действовать быстро и без подготовки. Маша никогда не отличалась острым умом и сообразительностью (что возьмешь с девочки), но вот так с кондачка она не сможет испортить ужин.
Уладив все вопросы и расставшись почти друзьями с охранником и продавщицей, Мона и Михаил Борисович вышли из торгового центра в сентябрьский дождь. Девушка хотела скривиться и высказать отцу, что тот не распорядился поставить машину в подземный паркинг, но, бросив взгляд на его мрачное лицо, решила промолчать.
Машина стояла прямо возле входа. Футуристический болид, оправдывающий свой цвет «мокрый асфальт». Водитель ждал девушку возле пассажирского сиденья, держа в руках раскрытый зонт.
Мона плюхнулась в салон и инстинктивно отодвинулась подальше от отца, тоже решившего проехаться на пассажирском сиденье. Кейт уехала на такси, чтобы избежать общения с мрачным Михаилом Борисовичем. Конечно, он был лучше ее истеричного папаши, плотно подсевшего на кокс и способного зарядить даже единственной дочери на глазах у обслуги, но все равно жить в одном доме с таким мрачиловом она бы не хотела. Кейт толком и объяснить не могла, что не так с отцом Моны. Но если бы кто-то попросил ее описать Михаила Борисович, она сравнила бы его с катком для укладки асфальта. Как он там называется. Понятно, почему Машкина мамаша так быстро откинулась. В его присутствии даже мухи дохнут.
– Спасибо, папа, – наконец-то решилась нарушить тишину Мона.
– Ты моя должница, – подумав, ответил Михаил Борисович, привыкший из любой дерьмовой ситуации вытаскивать пусть небольшую, но конфету. Сейчас дочка у него на крючке. И хотя она завтра же забудет, как облажалась, у него есть в запасе несколько часов, чтобы ею поманипулировать.
– Все, что скажешь, папуля, – горячо схватила протянутую руку примирения Мона и подвинулась на широком сиденье ближе к нему.
– Мы сейчас едем в ресторан, – объявил Михаил Борисович, скептическим взглядом окидывая наряд дочери – дурацкая короткая курточка и шортики, больше смахивающие на пояс. Немного подумал над тем, пустят ли в таком виде, но затем решил положиться на свою репутацию – в этом месте его хорошо знают и не осмелятся возмущаться. Он посмотрел на золотистый «Ролекс» – половина седьмого, ужин в семь, переодеться не успеет. Поедет, как есть. Пока еще полна раскаяния.
– Поужинать? – вяло поинтересовалась Мона. К еде она была равнодушна, и в последнее время Михаил Борисович начал волноваться: уж не подсела ли она опять на кокаин, чтобы похудеть. Дурацкое желание быть похожей на скелет.
– Можно и так сказать, – кивнул отец и немного поиграл с мыслью, сказать ли дочери о Кирилле. С одной стороны, это даст ей время обдумать очередную пакость, а с другой, если он промолчит, она может взорваться прямо в зале ресторана и закатить скандал несмотря ни на что.
– Я хочу тебя кое с кем познакомить, – все же сообщил он.
– Папа! – задохнулась от возмущения Мона и снова шарахнулась в дальний угол. Отец нажал на кнопку и поднял стекло, отделяющее их от водителя. Выяснение отношений было неминуемо.
– Ты опять хочешь выдать меня замуж? – начала закипать девушка, и Михаил Борисович подавил тяжелый вздох.
– Хочу, – честно ответил он, – пусть твой муж вытаскивает тебя из дерьма, когда тебе в очередной раз станет скучно.
– Тебе лишь бы избавиться от меня! – Девушка поспешила воспользоваться испытанным средством, и ее глаза наполнились слезами. Михаил снова увидел Лясечку. Трепетную, как олененок. Он никогда не мог толком сказать, действительно ли Мона считает, что он хочет от нее избавиться, или же она просто ловко им манипулирует, чтобы не связывать судьбу с одним из тех, кого он считает достойным своих миллионов – ведь именно ее мужу он собирался передать свою империю. Кому же еще?
– Это неправда, Маша, и я не хочу в очередной раз это обсуждать, – отрезал и потянулся в карман пиджака за новомодным приборчиком, в который вставлял сигареты. Производители обещали, что так он употребляет только никотин, а все остальное, именно то, что убивает лошадь, остается за бортом. Врали наверняка, но ему было плевать. Он умрет, когда сам захочет. Но вначале пристроит дочь. Поэтому надо поберечься и не испытывать судьбу двумя привычными пачками в день.
– Я надеюсь на твое благоразумие, Мария. Всего один ужин, – подвел он черту и затянулся.
Мона уставилась в окно. Хотелось плакать. Почему так всегда? Она просыпается в хорошем настроении, жизнь вроде бы налаживается – новый бойфренд, шалости, клубы, болтовня с Кейт, но потом вмешивается папа и возвращает ее к суровой реальности – вот это вот все: замуж, дети, бизнес кому оставить. Она ненавидела это до глубины души. Она хотела танцевать, рисовать, петь.
Ведь даже в детстве ей этого не позволяли! Папа заставлял ее учить математику и английский. Он лишил ее друзей и первой любви – гения холста и кисти, которому она позировала обнаженной. Может, ей надо было тогда сбежать, родить этого ребенка. Они бы странствовали с любимым, стали бы уличными художниками. Их ребенок, несомненно, был бы талантлив и гений бы ее любил, непременно любил. А папа ее не любит. Она лишь инструмент, способ, возможность пристроить его драгоценный бизнес. Собирается продать ее как собачку с отличной родословной. Мона почувствовала злость.
– Мы приехали. – Отец взял ее за руку, и она вздрогнула.
