Ее дочь была очень мала, когда все это случилось. Ее мама была парализована. А больше у нее никого нет.
В русской тюрьме ее зовут Лето. Она маленькая, как куколка. Очень худенькая. Такая худенькая, что совершенно непонятно, как в ее желудке мог поместиться контейнер с полкило чистейшего кокаина. То есть Лето сама была контейнером. За провозку ей обещали заплатить полторы тысячи долларов, и для нее это были очень важные деньги. Просто нечеловечески важные.
Она давно уже поняла, что с ней случилось на самом деле. Что никто ей платить не собирался, что ее сдали с самого начала, еще в Бразилии. Неопытная, маленькая, пугливая, не знающая языка и страны России, окончательно насмерть испугавшаяся в самолете — решила, что ей плохо не оттого, что желудок у нее очень маленький и все давит, а оттого, что лопнул контейнер. Она сама начала искать в Домодедово, кому бы поскорее сдаться, но ее уже встречали люди в “цивиль”, как говорит Лето. Они уже ждали ее. Они уже знали. Думаю, что люди в “цивиль” тоже все прекрасно понимали — что они возьмут сейчас мелкую Лето, которая только отвлекает внимание своей очевидной лохучестью, а крупная и опытная партия настоящих матерых перевозчиков пройдет спокойно мимо. Все всё понимают. Когда это дошло до Лето, было слишком поздно.
Когда ее из больницы, где доставали контейнер, привезли в “шестерку” — женскую тюрьму в Печатниках, смотреть на нее было страшно. Она плакала каждый день, она все время плакала, она не знала языка, она не понимала правил, но все сорок сокамерниц сообразили все быстро. Вот Лето показывает, что у нее маленькая дочка в Бразилии. И вот парализованная мать. Ну, девка, у всех так, разве что поближе.
Шконку Лето получила на пальме — на втором ярусе. Не очень, конечно, удобно, если ты корпулентная дама, а с ее-то сложением и ловкостью — сущая ерунда. К тому же, когда в камеру заходил шмон с собаками, Лето быстрее всех забиралась на свою пальму и помогала жопастым сокамерницам с нижнего яруса забраться к ней как можно скорее: собаки в тюрьме — вещь серьезная.
Лето жалели, в том числе и за помощь с пальмой. Обучали потихоньку языку, делились передачами и при случае шмотками. Взяли-то ее в шортах, а тут ноябрь. Можно было бы и посерьезней ее нарядить, но детских размеров в тюрьму не завозили.
Лето плакала и просила консула. Из посольства к ней так никто и не пришел. Лето плакала и просила телефонной связи с дочкой, но на тюрьме дурных не нашлось — международные тарифы оплачивать, да если б кто и сжалился, так все равно нельзя. А запрещенный мобильный телефон в женской тюрьме большая редкость, тут вам не мужская понятийная мишпуха.
Однако Лето не тупо рыдала, но старалась принести пользу тюремному обществу. Она оказалась безотказной, доброй, чистоплотной, по-диковинному хозяйственной. Но главное — она оказалась гениальной массажисткой. Как в таком тщедушном тельце помещалась такая умная и чуткая сила, науке неизвестно, но поправила она многих: и спинку, и шейку, и ручку, и ножку. Тюремные барышни очень ценили редкое дарования Лето, старались подкормить, а главное — не давали в обиду. Коблов (активных лесбиянок, не скрывающих своей ориентации и склонных к насилию) в СИЗО нет, они проявляют себя позже, уже на зоне, а вот просто стерв, которые ищут, на кого бы зло спустить, — вот таких навалом, и старосидки выстроили вокруг Лето систему защиты. А когда у Лето начался суд и ей предстояли долгие путешествия по заснеженной Москве, ей соорудили кое-какой костюмчик. Главная рукодельница камеры, старосидка Инна Борисовна, связала Лето варежки. Обточили об кафель зубную щетку, изваяли из этого вязальный крючок, распустили чей-то розовый свитер, добавили разноцветных полосочек, даже веревочки соорудили, чтоб через шею перекидывала и не потеряла, — и на тебе, Лето, варежки.
Лето была в восторге. Лето никогда не видела варежек. Лето в них спала, а днем аккуратно заворачивала в полотенчико и убирала под матрас.
Лето не могла запомнить слово “варежки” и называла из “бориськи”. Мол, Инна Борисьевна мне их соорудила, бориськи, стало быть.
Однажды Лето вернулась из суда сама не своя. Она ни с кем не разговаривала, а особенно избегала Инну Борисовну. Слезет с пальмы, сидит, как статуэтка, едва дышит, да и все, даже почти не плачет.
Через пару дней бабы, конечно, выяснили, что случилось.
Лето потеряла варежки. Оставила где-то в автозаке. И в душе ее сложился триумвират страшных потерь: дочка, мама и бориськи. Они к тому времени стали для нее тотемом, даром что никогда в жизни она не видела старого трогательного советского мультика про варежку, которую маленькая девочка одушевила и сделала щенком, — но вот как-то так.
Бабоньки быстро поняли, что никакие другие варежки ей не нужны, а уж те-то ищи-свищи.
Дали Лето 12 лет и отправили в Мордовию. Она теперь там на швейке производит варежки, в смысле строительные рукавицы, выдает две нормы за смену. В обиду ее там не дают.
Будете в Бразилии — скажите там кому: жива Горисолет Ривьера и по-прежнему молится каждый день за свою маленькую дочку и парализованную маму.
Как Витуся вышла замуж
Витуся работала младшим инспектором в черной зоне в Талицах, что в Ивановской области. Талиц у нас много, так вот эти — Ивановские, надо доехать до райцентра Южа и оттуда километров 25 трактором по лесной дороге мимо заброшенных и заросших бурьяном деревень, вот и будут Талицы. В Талицах несколько зон, они здесь основа жизни. Весь поселок существует только потому, что работает на зонах. Однако работает со знанием дела, от души — некоторые сельчане даже не держат курицу и козу, ибо зачем доить козу, когда можно доить богатого зека.
Витуся работала в черной зоне, а это не очень хорошо. На черной зоне порядок устанавливается понятиями и поддерживается блаткомитетом. То есть сотрудников тут и в ломаный грош не ставят — ну, кроме тех, с кем блатные в доле в карточной игре и через кого идет алкоголь и наркота для блаткомитета. Витусю все эти материи никак не касались.
Витусю на зоне жалели. Девка-то хорошая, безвредная, да больно уж страшная: высоченная, ногастая, худющая, скуластая, а хоть и блондиночка, но такая конопатая, что спасу нет. Даже зеки Витусей не интересовались. Но одна приезжая столичная штучка, жена архитектора, он тут по мошенничеству срок отбывал, про Витусю говорила, что у нее типаж Натальи Водяновой. Парни-инспекторы полезли в интернет посмотреть, кто такая эта Водянова (фамилию на бумажке записали, москвичку переспросив), но не очень поняли: тоже баба некрасивая, но какая-то вроде заграничная и там в журналах ее печатают, но кто их там, пиндосов, разберет.
Витуся всю жизнь свою сознательную знала, что отчаянно некрасива. “Лядащая”, — со вздохом говорила про нее бабка; не таких внучек она ждала: нормальных хотела, жопастых, в перетяжечках, краснощеких. Но где ж их взять-то: мамаша Витусина при родах Витусиных же и скончалась и унесла с собой в могилу тайну Витусиного отцовства. Говорили, это зек был, валютчик или спекулянт, срок мотал, вот как-то и случилось — бывает, недоглядели, это в зоне называется “внеслужебные связи” и карается всячески. Кто ж теперь разберет. Докторша, которая закрыла глаза Витусиной маме, сказала потом убитой горем новоиспеченной бабуле:
