– Змей тебя не любит. Он ничего не говорит, но меня не проведешь, я все-все знаю. – Улыбка Горыныча сделалась хитрой. – Я с ним договорюсь, наверное. Сумею его убедить, что ты хорошая. – Он немного помолчал, а потом добавил: – И красивая.
– Кто такой змей? – спросила Ева и сделала шаг назад. Приближаться к Горынычу расхотелось. Нет, она его не боялась и не ощущала особой неприязни – просто сила привычки. От незнакомцев, особенно невменяемых, лучше держаться подальше. – Это кличка такая, Гордей?
– Ты красивая, а он страшный. У него глаза такие… – Горыныч взмахнул рукой, словно прочертил в воздухе невидимую вертикальную линию. – И видит он ими не так, как мы с тобой. По-другому видит. И слышит по-другому. То есть совсем не слышит, но все равно слышит. Чувствует все вот тут. – Он постучал указательным пальцем себя по виску. – Это так странно. Никто его не понимает, а я понимаю. Мне кажется, что понимаю. Но он не любит со мной разговаривать. Он вообще не разговаривает.
– Это он девушек убивает, Гордей? Этот змей?
Дурачок он там или не дурачок, а мог ведь что-нибудь и видеть. Вот такой ненадежный свидетель, у которого каша в голове.
– Змей убивает… – Тонкие губы задрожали, искривились, по впалой щеке скатилась крупная слеза. – Мне не нравится, когда он убивает. Это плохо! Каждая тварь имеет право на жизнь… каждая тварь… – За первой слезой скатилась вторая, и Ева испугалась, что сейчас с Горынычем случится новая истерика. Или криз. Ее собственные истерики доктор Гельц деликатно называл кризами. В такие минуты Еву могли успокоить единственно возможным способом – инъекцией, надолго сбивающей с ног, вышибающей из беснующегося тела беснующуюся душу. А как утешить Горыныча? Возможно ли в его случае хоть какое-нибудь утешение?
– Гордей, – сказала Ева шепотом и протянула руку. Нет, она не собиралась к нему прикасаться. Это был жест доброй воли, только и всего. – Гордей, все хорошо, не надо плакать. Пожалуйста.
Наверное, это было чудо. Никогда раньше Еве не доводилось выступать в роли утешителя, не думалось даже, что из этого выйдет что-то стоящее. Однако же вышло: Горыныч перестал плакать, посмотрел на нее ясным взглядом, теперь уже бирюзовым, а не золотым, и улыбнулся.
– Ты добрая, – сказал так же шепотом. – Меня мало кто жалеет. Здесь, на острове, только Амалия. У Амалии внутри туман. – Горыныч ткнул себя пальцем в грудь, словно показывая, где туман. – А ты светишься вся. Он говорил, это из-за серебра.
– Гордей, кто говорил? – Показалось вдруг, что не нужно ей в Кутасовскую усадьбу, что ответы на свои вопросы она сумеет найти прямо тут, у блаженного. Надо только правильно сформулировать вопросы, а потом интерпретировать ответы.
– Крови было много… Все руки в крови… – Горыныч посмотрел на свои широкие, в мозолях ладони. – Я виноват! – выкрикнул он вдруг так громко, что со старой сосны с истеричным карканьем сорвалась в небо стая воронья. – Это я его убил…
– Гордей…
– Виноват! Виноват!! Виноват!!!
…И снова золота стало больше, оно растопило, почти полностью поглотило бирюзу. Ева не могла оторвать взгляда от этой метаморфозы, оттого, наверное, не заметила, когда все случилось. Увидела лишь взмах руки, почувствовала дуновение ветерка на своей щеке и лишь потом заметила кровь…
Кровь собиралась в Горынычевой ладони, как в чаше, а в самом центре этой чаши торчало что-то острое и ржавое. Ева не сразу сообразила, что это острое и ржавое пригвоздило руку Горыныча к деревянным перилам пристани. Нет, не пригвоздило! Это рука Горыныча со всего размаху напоролась на торчащий из доски гвоздь. Хватило одного неосторожного, но сильного взмаха.
– Господи… – сказала Ева шепотом. – Гордей, ты не волнуйся… Просто немножко потерпи, я что-нибудь придумаю…
Гера с детства учил ее никогда не давать несбыточных обещаний. А она, выходит, не усвоила, если обещает что-нибудь придумать с рукой, пригвожденной к перилам.
– Это ты не волнуйся. – Улыбка Горыныча оставалась безмятежной. На тонкую струйку крови, стекающей по ладони на манжет рубашки, он смотрел с легким интересом. – Мне не больно. Я же тебе говорил.
И это движение Ева тоже не заметила. Кажется, Горыныч просто снова взмахнул рукой. Во все стороны полетели кровавые брызги, щекам и лбу вдруг сделалось сначала горячо, а потом холодно, а Горыныч уже все с тем же интересом разглядывал гвоздь, который только что без малейшего усилия выдернул из своей ладони.
– Видишь? – спросил доверительным шепотом, от которого по коже побежали мурашки. – Совсем не больно. И никогда больно не было. Не надо за меня бояться.
Вот только Ева боялась уже не за него. Ева боялась за себя, за то горячее, а потом холодное – чужое! – что перепачкало ее лицо. Вот уж где впору заорать в голос.
Только отчего-то не оралось. Даже странно. Дрожащей, неуверенной рукой Ева достала из рюкзака упаковку влажных салфеток, как могла тщательно стерла с лица кровь и только потом осторожно положила упаковку на перила.
– Вытри, – не сказала, а просипела, мысленно удивляясь собственной стойкости и героизму.
– Ай, само пройдет! На мне, как на собаке! – Вместо того чтобы взять салфетки, Горыныч присел на корточки, сунул пораненную руку в озерную воду. Кишащую микробами воду… Еву снова передернуло. Она наблюдала за тем, как белая пена окрашивается розовым, и пыталась проглотить колючий ком, что застрял в горле.
– Испугалась, да? – А Горыныч уже вынул руку из воды, вытер о грязную штанину. – Многие пугаются, а для меня это тьфу! – Он сплюнул себе под ноги. – Мне не больно. Если бы мне было больно, я бы со змеем не смог… И он бы не смог… Вообще бы ничего не вышло. Хотя иногда мне кажется, что было бы лучше, если бы тогда, в самый первый раз, ничего не вышло. – Он задумчиво запустил пятерню в волосы. – А потом я думаю, что это даже хорошо, что все получилось! Ведь правда же? – И в глаза заглянул прямо с собачьей какой-то надеждой.
Сумасшедший. Несчастный городской сумасшедший, который даже боли не чувствует… Подумалось вдруг – а вот бы и ей такое счастье! Чтобы ничего не чувствовать – ни боли, ни простых прикосновений.
– Мне пора, – сказала Ева, пятясь от Горыныча. – У меня в городе дела. А ты Амалии свою руку покажи. Тебе, наверное, теперь прививка нужна от столбняка.
– Не надо мне никаких прививок, я, знаешь, какой здоровый?! Это с виду я только такой… никчемушный. – Последнее обидное слово он произнес без грусти и без сожаления, просто констатировал факт.
Ей бы сказать что-нибудь ободряющее, но Ева не стала, поняла, что не нужны ему ободрения. У него свой мир, настолько отличный от других, что даже ей с ее собственными тараканами в этом мире покажется неуютно. Впрочем, говорить ничего не пришлось, от дома к пристани, размахивая руками, уже бежала тетя Люся. По ее озабоченному лицу было видно, что за Еву она опасается. Или не за Еву, а ее комфорт.
– Отойди! Отойди, окаянный! – закричала тетя Люся еще издалека. – Сколько тебе говорить, не трогай гостей! Не приближайся даже!
