Бесполезно расписывать прелести рутины тому, для кого она смерти подобна; Варя и не пытается. Это не сравнить с радостями любви или секса, это счастье уверенности в завтрашнем дне. Будь она христианкой, стала бы монахиней: отрадно знать, какая молитва или послушание ждет тебя каждый четверг, в два часа дня, на сорок лет вперед.
— Я об их здоровье пекусь, — оправдывается Варя, — жизнь им продляю.
— Продляете, но не улучшаете. — Люк навис над ней, Варя вжалась в спинку дивана. — Не нужны им ни клетки, ни шарики с едой. Им нужен свет, тепло, возня, ощущения — риск! А выживать, вместо того чтобы жить, — это же бред. Точно мы можем чем-то тут управлять. Потому-то вы и способны равнодушно видеть их в клетках. Вам и себя-то не жалко, не то что их.
— А как мне распорядиться своей жизнью? Жить, как Саймон, наплевав на всех? Или уйти в мир фантазий, как Клара?
Варя встает с дивана, стараясь не касаться Люка, и спешит на кухню. Там она снова открывает холодильник и расставляет по местам пакетики с едой, что свалились, когда Люк хлопнул дверцей.
— Вы их судите, — говорит Люк, следуя за ней по пятам, и Варя мысленно обрушивает на него весь гнев на сестру и братьев, что кипит. Будь они хоть чуточку умнее, осторожнее… Будь у них хоть капля ответственности, смирения — терпения, наконец! Если бы они не жили так, будто жизнь — безумный рывок к незаслуженным вершинам; если бы они шли, а не неслись сломя голову!
Начинали они одинаково: прежде чем стать людьми, все были клетками — четырьмя из миллионов материнских яйцеклеток. Невероятно, как сильно разошлись их темпераменты, их роковые изъяны, сходства меж ними не больше, чем у случайных попутчиков в лифте.
— Нет, — возражает Варя. — Я их люблю. Моя работа — это дань их памяти.
— А не кажется ли вам, что здесь и эгоизм отчасти замешан?
— Что?
— Есть два основных способа замедлить старение, — как попугай повторяет Люк. — Первый — подавить репродуктивную систему. А второй — сократить потребление калорий.
— Нельзя было ничего тебе рассказывать. Молод ты ещё, не понимаешь; ребёнок, да и только.
— Ребёнок? Я? — Люк отрывисто хохочет, и Варя отшатывается. — Это вы тут себя уверяете, что мир устроен разумно, что со смертью можно бороться своими силами. Сказки себе рассказываете — мол, они умерли из-за фактора икс, а вы выжили благодаря фактору игрек, и факторы эти взаимоисключающие. Так легко себя убедить, что вы другая, что вы лучше их, умнее. Но в поступках ваших не больше логики, чем у них. Вы называете себя учёным, щеголяете умными словечками — «долголетие», «активная старость», — но знаете главный закон бытия, «всё живое смертно», и хотите его переписать.
Люк наклоняется к ней ближе, ещё чуть-чуть — и они столкнутся лбами. Смотреть на него невыносимо. Слишком он близко, слишком многого от неё требует. Варя чувствует запах у него изо рта — продукты жизнедеятельности бактерий и зелёный чай.
— Чего вы хотите от жизни? — спрашивает он и, не добившись ответа, хватает её за руку, стиснув до боли. — Жить как сейчас? Вечно?
— А чего хочешь ты? Спасти меня? Приятно ведь быть спасителем? Мужчиной себя чувствуешь, да? — Это удар по больному месту, и руки Люка безвольно повисают, глаза горят обидой. — Не учи меня — права не имеешь, да и опыта маловато.
— Как вы это определили?
— Тебе всего двадцать шесть. Вырос ты на дурацкой вишнёвой ферме, в полной семье, родители оба здоровы, старший брат в тебе души не чает, даже платочек свой драгоценный подарил!
Варя пробирается из-за холодильника к входной двери. Позже она попытается осмыслить то, что произошло, будет снова и снова прокручивать в голове их разговор — можно ли было направить его в безопасное русло, прежде чем всё полетело к чертям? — но сейчас она хочет лишь одного: чтобы Люк ушёл. Задержись он ещё хоть ненадолго, она за себя не ручается.
Но Люк не уходит.
— Ничего он мне не дарил. Он умер.
— Соболезную, — отвечает Варя сухо.
— Вы не хотите узнать, как он умер? Вам и своих трагедий хватает, а до чужих дела нет?
Варя и вправду не хочет знать, в её сердце не осталось места для чьей-то ещё боли. Но Люк, стоя в полукруглом проёме между гостиной и кухней, уже начал говорить:
— Главное, что вам нужно знать о моём брате, — он за мной приглядывал. Родители всегда мечтали завести ещё ребёнка, но не получалось, вот и взяли меня. Эшеру было десять лет, когда меня усыновили. Он мог бы ревновать, но не ревновал. Он был добрый, великодушный, заботился обо мне. Жили мы тогда на севере штата Нью-Йорк. Когда переехали в Висконсин, участок там был больше, а дом меньше, и досталась нам одна комната на двоих. Эшеру тринадцать, а я совсем малыш. Какому подростку захочется жить в одной комнате с трёхлеткой? Но он никогда не жаловался.
Я был далеко не подарок. Одно слово, паршивец. Проверял родителей на прочность — мол, не жалеете, что взяли меня? А если что-нибудь натворю, не отправите обратно в приют? Однажды я удрал из дома, забился под крыльцо и просидел там несколько часов — хотел услышать, как они переполошатся. В другой раз пошёл с Эшером в сад за вишнями и спрятался, как только пришло время возвращаться. Это стало у нас игрой: я прятался когда не надо, в самое неподходящее время, а Эшер каждый раз, бросив все дела, искал меня. Найдёт — и снова за работу.
Варя протягивает руку, безмолвно моля его замолчать. Дальше слушать невозможно, нет сил, страх уже разрывает её на части, но Люк, несмотря ни на что, продолжает:
— Однажды мы с ним пошли в зернохранилище. Мы тогда держали кур и коров и каждый год в апреле проверяли зерно, не слежалось ли. Эшер спустился в зерновой бункер, а я должен был стоять сверху на площадке и посматривать, чтобы, если что, позвать на помощь. Он глянул на меня снизу, из ямы, и улыбнулся. Он сидел на корточках на куче зерна; зерно было жёлтое, как песок. «Не вздумай удрать!» — пригрозил он. А я в ответ засмеялся и дал стрекача.
Я спрятался между тракторами — знал, что туда он придёт меня искать. А его всё нет и нет. Через пару минут я понял: что-то не то, плохое я натворил. Но я испугался. И остался там. Эшер взял с собой в бункер две кирки, разбивать комья зерна. Когда я убежал, он с их помощью пытался выбраться. Но они сделали зерно слишком рыхлым. И пяти минут не прошло, как его засыпало. Но умер он не сразу — сначала его придавило, а потом он задохнулся. В лёгких у него нашли частички зерна.
Несколько секунд Варя молча смотрит на Люка, а он на неё; воздух между ними тяжёл и наэлектризован, будто держится только силой их взглядов. И тут Варя не выдерживает.
— Прошу тебя, уходи, — молит она. И вспотевшей ладонью берётся за ручку двери (когда Люк уйдёт, надо протереть).
— Вы что, издеваетесь? И больше вам нечего сказать? — спрашивает надтреснутым голосом Люк. — Невероятно! — Он достаёт из-под дивана ботинки, обувается — носки у него толстые, чёрные с серым. Варя открывает дверь; ещё чуть-чуть — и она взвоет, закричит ему вслед, но Люк, задев её плечом, уже несётся вниз по лестнице.
