— Это… ди… здесь, в… гор… службы…
— Ди?
–.. ди, — настойчиво повторяет голос. — Эдди О… хью…
— Эдди О’Донохью? — Даже в искажённом виде имя отзывается в памяти. Дэниэл садится в постели, подсунув под спину подушку.
— Да… лиции… мы ветре… циско… вашей… стры… ФБР…
Эдди О’Донохью — агент ФБР, который расследовал смерть Клары. Он был на её похоронах в Сан-Франциско, а потом Дэниэл случайно встретил его в пабе на Джири-стрит. На следующий день Дэниэл проснулся с больной головой и недоумевал, как его угораздило столько разболтать Эдди, — хорошо, если тот спьяну всё забыл.
— … Съеду на обочину, — говорит Эдди, и вдруг его голос становится чётким. — Ну вот. Матерь божья, ну и связь здесь, просто дерьмовая! Как вы только терпите?
— У нас есть домашний телефон, — отвечает Дэниэл. — Он куда надёжней.
— Вот что, времени у меня в обрез, стою на обочине шоссе, но когда вам удобно? В четыре? В пять? Где-нибудь в центре? У меня для вас новости.
Дэниэл моргает. И это утро, и звонок — всё кажется бредом.
— Хорошо, — говорит он. — Встретимся в «Хоффман-Хаусе». В полпятого.
Лишь отключившись, Дэниэл замечает в дверях спальни широкую тень. Герти.
— Господи, ма! — Дэниэл натягивает одеяло до подбородка. Рядом с Герти он до сих пор чувствует себя двенадцатилетним мальчишкой. — Только сейчас тебя увидел.
— С кем это ты говорил? — Герти с седой бетховенской шевелюрой, в розовом стёганом халате, старом-престаром, Дэниэл давно потерял счёт годам.
— Да так, — отвечает Дэниэл, — с Майрой.
— Никакая это не Майра! Я же не дурочка!
— Нет. — Дэниэл встаёт с постели, натягивает спортивный свитер с эмблемой Бингемтонского университета, надевает тёплые тапки из овчины. И, подойдя к дверям, целует мать в щёку. — Зато любопытная. Ты уже позавтракала?
— А как по-твоему? Позавтракала, конечно. Уже почти полдень, а ты отсыпаешься, как школьник.
— Меня отстранили.
— Знаю, Майра уже рассказала.
— Так что пожалей меня.
— Как думаешь, почему я тебя будить не стала?
— Ох, не знаю, — вздыхает Дэниэл, спускаясь по лестнице. — Потому что я уже не ребёнок?
— А вот и нет. — Герти обходит его и первой величественно вплывает в кухню. — Потому что я тебя жалею. Никто тебя так не жалеет, как я. Хочешь, чтоб я тебе кофе сварила, — садись.
Герти перебралась в Кингстон три года назад, осенью 2003-го. До той поры она ни в какую не желала съезжать с Клинтон-стрит. Дэниэл старался навещать её раз в месяц, но в тот год ни в марте, ни в апреле не получилось: на работе всё шло кувырком из-за войны в Ираке, а Песах Герти решила провести с подругой.
Первого мая Дэниэл застал Герти в постели, в халате — она читала «Процесс» Кафки. Окна были заклеены коричневой обёрточной бумагой; над комодом, где раньше висело зеркало в деревянной раме, теперь одиноко торчал гвоздь; зеркальная дверь аптечки в ванной была снята с петель, а на полках беспорядочно громоздились пузырьки с пилюлями.
— Мама! — воскликнул Дэниэл. В горле у него пересохло. — Кто тебе всё это выписывает?
Герти зашла в ванную, глаза смотрели упрямо — дескать, я-то тут при чём?
— Врачи.
— Что за врачи? Сколько врачей?
— Хмм, вот так сразу не скажу. Один мне лечит кишечник, другой — суставы. Ещё терапевт, окулист, стоматолог, аллерголог (хоть я у неё не была уже с полгода), врач по женской части, физиотерапевт — он у меня нашёл сколиоз. Всю жизнь со спиной маюсь, а мне только сейчас поставили диагноз, у меня позвонок всякий раз выпирает при резких поворотах, как доктор Курцберг говорит. — Едва Дэниэл хотел возразить, Герти сделала ему знак замолчать: — Скажи спасибо, что меня лечат, что обо мне пекутся. Я женщина старая, одинокая, нуждаюсь в постоянной заботе — и ею не обделена. А ты, — повторила она, держа в воздухе раскрытую ладонь, — скажи спасибо!
— Нет у тебя сколиоза.
— Ты же не мой врач!
— Я тебе больше чем врач. Я твой сын.
— Ах да, ещё дерматолог. Следит за моими родинками. Говорят, родинки — это красиво, но красота может и убить. Ты никогда не думал, что Мэрилин Монро умерла от родинки? От той, знаменитой, на лице?
— Мэрилин Монро покончила с собой. Отравилась барбитуратами.
— Может быть, — заговорщицки прошептала Герти.
— А зеркала ты зачем сняла?
— Из-за твоего брата, сестры и отца.
Дэниэл заглянул на кухню. На столе стоял фужер с вином, обсиженный фруктовыми мушками.
— А это чаша Илии Пророка. Не трогай, — предупредила Герти.
Дэниэл выплеснул зловонную жижу в раковину, и облако мушек разлетелось. Герти запыхтела от обиды. Возле раковины стоял на алюминиевом подносе покупной кугель — упаковка не тронута, засохшая лапша блестит как лакированная. Окна здесь, как и в спальне, были закрыты листами бумаги.
— Окна-то для чего заклеила?
— В них тоже отражения, — сказала Герти, глядя на него округлившимися глазами, и Дэниэл понял: дальше так продолжаться не может.
Герти вначале отказывалась переезжать, но в душе была польщена, что Дэниэл хочет быть с ней поближе, и рада, что одиночеству ее конец. В августе они забрали её из Манхэттена к себе. Варя тогда уже жила в Калифорнии и работала в Институте геронтологии имени Дрейка, но прилетела в Нью-Йорк помочь с переездом. К вечеру квартира была опустошена, обезличена, и Дэниэл ужаснулся: что же он натворил! Когда вынесли давно выгоревшее зелёное бархатное кресло Шауля — на редкость уродливое, но всеми любимое, — осталось лишь разобрать двухъярусные кровати.
— Не буду смотреть. — В голосе Герти слышалась угроза пополам с отчаянием.
Двухэтажные кровати были куплены в «Сирс» лет сорок назад, но даже когда не стало ни Клары, ни Саймона, Герти упорно отказывалась их разбирать. Сначала говорила: если все сразу нагрянут — и Дэниэл с Майрой, и Варя, — каждому нужно будет место для сна. Дэниэл предложил разобрать хотя бы одну пару, однако Герти так развыступалась, что Дэниэл больше ни о чём подобном не заикался. А сейчас, перед тем как Майра повела её к машине, Герти захотела сфотографироваться на фоне кроватей. Встала возле них с сумочкой, бодро улыбаясь, как туристка на фоне Тадж-Махала, а затем выскользнула из спальни, отворачиваясь к стене, чтобы никто не видел её лица.
Закрыв за матерью входную дверь, Дэниэл вернулся в спальню. Сначала он не заметил Варю. Но с её кровати, с верхнего яруса, донёсся всхлип, и, подняв глаза, он увидел ногу, свисавшую с края. Слёзы катились из Вариных глаз, оставляя на матрасе влажные пятна.
— Ви… — окликнул он сестру. Потянулся к ней, но сразу одумался: Варя не любит, когда ее трогают. Много лет его обижала Варина привычка уклоняться от объятий, её холодность. Их всего двое осталось, а она могла неделями не отвечать на звонки. Но что он мог сделать? Им обоим поздно меняться.
