На Йом-Кипур Герти приснилась Греция. В Греции она не была никогда, знала её лишь по журнальным фотографиям в приёмной у зубного врача. Снилось ей, будто она стоит на обрыве, а в руках два глиняных горшка. В одном — прах мужа, в другом — сына. Вдали синеют купола храмов, на склонах гор белеют домики, словно призрачный рай. Развеяв над морем пепел, она ощутила безоглядную свободу — безмерное одиночество, такое пьянящее, что тянуло броситься вниз, в пучину.
Проснулась она с чувством омерзения: как же она не похоронила Саймона и Шауля по еврейскому обычаю? И эта тяга к воде, и жалость к себе — до чего отвратительно!
Ночная рубашка пропотела насквозь. Герти завернулась в розовый халат и встала на колени у изножья кровати.
— Ах, Саймон! Прости меня, — шептала она; колени дрожали. За окном светало, и Герти оплакивала солнце, оплакивала все восходы, которых Саймон, свет души ее, уже не увидит. — Прости меня, Саймон. Это всё я, я виновата. Прости меня, сыночек.
Легче ей не стало и уже не станет никогда. Но косые лучи солнца пробивались в окно спальни, пригревали спину На Ривингтон-стрит сигналили такси, оживали магазины.
Герти, пошатываясь, зашла в гостиную, где уснули дети — для неё они всегда будут детьми. Клара свернулась клубочком на диване рядом с Варей, Дэниэл прикорнул в любимом кресле Шауля, свесив с подлокотника длинные ноги. Вернувшись в спальню, Герти застелила постель, а подушку Шауля взбивала, пока та не стала мягкой как пух. Надела тёмное шерстяное платье, телесного цвета чулки, чёрные туфли на высоком каблуке — в них она всегда ходила на работу. Припудрила лицо, накрутила волосы на горячие бигуди. Когда она зашла на кухню, Варя уже готовила кофе.
Варя изумлённо вскинула глаза:
— Мама!
— Сегодня вторник, — сказала Герти хриплым голосом, будто заржавевшим от долгого молчания. — Пора на работу.
Контора: звяканье ключей, гул кондиционера. В 1982-м у Герти уже был компьютер, чудесный серый исполин, послушный её воле.
— Ладно, — проговорила с запинкой Варя. — Хорошо. Отправим тебя на работу.
Через четыре месяца, в январе 1983-го, Клара увидела Эдди О’Донохью в зале ночного клуба в Хайт-Эшбери. Когда она забиралась под потолок перед «Хваткой жизни», его обращённое вверх лицо таяло внизу, блестел при свете прожекторов нагрудный знак. Клара не сразу признала в нём полицейского, что угрожал когда-то Саймону, а когда догадалась, её бросило в пот. Она споткнулась, когда приземлялась, и с неловким поклоном ушла со сцены. Ей припомнилось, сколько раз она запускала руку в чужой карман и прихватывала двадцатку-другую, а иногда и больше, если была в том нужда. Неужто он её выследил? Мстит ей за скандал на крыльце полицейского участка?
Нет. Полная ерунда. Она была осторожна, когда обчищала карманы, подмечала зорким взглядом любую мелочь.
Спустя месяц она увидела Эдди снова, на представлении в Норт-Бич. На сей раз он был в штатском: белый свитер, джинсы. Пришлось ей собрать всю волю, чтобы не сбиться во время трюка с чашей, не замечать его скрещённых рук и натянутой улыбки, — и ту же улыбку она увидела снова в ночном клубе на Валенсиа-стрит. В тот раз она чуть не выронила стальные кольца, а после выступления решительно направилась к Эдди, сидевшему у стойки на круглом кожаном табурете.
— Что вы себе позволяете?
— То есть как? — опешил он, хлопая глазами.
— Да, вы не ослышались. — Клара уселась на соседний табурет, тот скрипнул. — Я вас вижу в зале третий раз подряд. Что происходит?
Эдди нахмурился:
— Я видел в газете фотографию вашего брата.
— Пошли вы нахер! — выругалась Клара, и на душе сразу полегчало, как от глотка виски, выжигавшего заразу, и она повторила: — Нахер! Ничего вы не знаете о моём брате!
Эдди передёрнуло. Он повзрослел со дня их первой встречи на крыльце участка на Мишен-стрит. Морщины под глазами, подбородок в рыжей щетине, светлые волосы всклокочены, будто только что встал с постели.
— Ваш брат был почти ребёнок. Слишком сурово я с ним обошёлся. — Эдди заглянул ей в глаза: — Я хочу извиниться.
Клара остолбенела. Такого она не ожидала и всё же простить не могла. Схватив в охапку плащ и рюкзак, она вылетела из бара, пока её не заметил хозяин, скользкий тип, который всегда искал случая пропустить с ней стаканчик на сон грядущий. На улице холод пробрал её до костей; из соседнего «Валенсия Тул-энд-Дай» выходили хардкорные панки. У Клары защипало глаза. Уму непостижимо, что Саймон умер, а Эдди жив — вот он, тут как тут, трусит за ней следом с решимостью во взгляде.
— Клара, — окликнул он, — я должен вам кое-что сказать.
— Да, поняла, прощения попросить. Спасибо. Я вам отпускаю.
— Нет, другое. О вашем выступлении. Оно меня будто другим человеком сделало.
— Другим человеком? — Клара фыркнула. — Ах, как трогательно! Платье моё понравилось, да? Или как я задом кручу под потолком?
Эдди поморщился:
— Это грубо.
— Зато честно. Думаете, я не знаю, зачем мужчины приходят на меня полюбоваться? Думаете, не понимаю, что вы во мне нашли?
— Ничего подобного. Боюсь, не понимаете. — Эдди был уязвлён, но смотрел Кларе в глаза с упорством, удивившим её.
— Ну хорошо. Итак, что вы во мне нашли?
Эдди открыл было рот, и тут из дверей клуба высыпала кучка панков и остановилась покурить возле витрины закрытого магазина. Бритые затылки, пёстро раскрашенные ирокезы, кожаные пояса с цепями. Эдди, выглядевший рядом с ними до боли заурядным, неловко замолчал. В прежние времена Кларе стало бы его жаль — да и любого на его месте, — но теперь запас сострадания в её душе иссяк. Развернувшись, она поспешила в сторону Двадцатой улицы.
— В детстве, — заговорил Эдди, следуя за ней по пятам, — я с ума сходил по комиксам — «Флэш», «Капитан Атом» и всё такое. Гляну на небо — вижу Зелёный Фонарь. Замечу вдалеке костёр — и думаю: Джонни Блейз. Представлял, что у меня часы Джимми Олсена. Да чёрт подери, я самого себя воображал Джимми Олсеном! «Галлюцинации, — говорил отец, — не иначе». Но нет. Это были мечты.
Клара, поёжившись, запахнула плащ и обхватила себя за плечи, но остановилась, глядя перед собой. Эдди, нагнав её, посмотрел ей в лицо и продолжал:
— Нос моим папашей не поспоришь, он у меня ирландский католик старой закваски, профсоюзный активист, член Древнего ордена ибернийцев. Как пойдёт орать: «Галлюцинации, и точка! И больше о них не заикайся!» «Ладно», — отвечал я. И молчал в тряпочку. Вступил в Братство Пресвятого Сердца, пошёл служить в полицию — и по-прежнему мечтал стать как те ребята из комиксов. Героем, понимаете? Но куда мне до них! Я же обычный человек. Нет, хуже, легавый. Я ненавидел малолеток, геев, хипарей — тех, кому в жизни всё легче давалось, чем мне. Таких, как ваш брат.
Клара плакала. Она могла разрыдаться из-за любого пустяка. Скоро год, как она, лёжа на больничной койке рядом с Саймоном, услышала его последний вздох.
