По настоянию Герти хоронили Саймона по еврейскому обряду. Когда Клара была маленькой, Шауль разъяснял им еврейские законы спокойно и терпеливо, как Иосиф римлянам. Иудаизм — не суеверие, говорил он, а путь к праведной жизни; быть евреем — значит жить по закону, который принёс Моисей с горы Синай. Но Клару законы мало интересовали. В еврейской школе она любила истории — о Мириам-пророчице, чей чудодейственный колодец сопровождал евреев сорок лет во время их скитаний в пустыне; о Данииле, вышедшем невредимым из логова львов. Истории эти наводили на мысль, что человеку доступно всё. Зачем же тогда каждую неделю сидеть по шесть часов в подвале синагоги и зубрить Талмуд?
К тому же это был клуб для мальчиков. Когда Кларе было десять лет, двадцать тысяч женщин, оставив детей и пишущие машинки, вышли на Пятую авеню на демонстрацию за равноправие. Герти с губкой в руках смотрела репортаж по телевизору, и глаза её сияли, как две серебряные ложки, но, когда пришёл домой Шауль, она сразу же выключила старенький «Зенит». И всё-таки Кларину бат-мицву
[34] праздновали не отдельно в шаббат, как совершеннолетие братьев, а во время пятничной вечерней службы, не столь торжественной, вместе с десятью другими девочками, и ни одной из них не позволили читать вслух отрывок из Торы или Хафтары
[35]. В тот год Комитет по еврейским законам и нормам разрешил учитывать женщин в миньяне, однако вопрос, может ли женщина быть раввином, по их мнению, оставался спорным.
В тот день, когда она стояла рядом со своей поредевшей семьёй и слушала, как Герти читает на иврите Эль мале рахстим
[36], что-то в ней перевернулось. Будто открылся шлюз и хлынула исполинская волна скорби — или облегчения? — стоило Кларе услышать знакомые с детства слова. Точного перевода она не помнила, но знала, что молитва соединяет мёртвых, Шауля и Саймона, с живыми — Кларой и Варей, Герти и Дэниэлом. Здесь, в молитве, никто не забыт. Здесь вся их семья вместе.
Спустя три месяца Клара вернулась в Нью-Йорк на Дни трепета
[37]. Находиться рядом с людьми для неё было мукой, всё равно что тереть наждачной шкуркой ожог, и всё-таки она добыла денег на авиабилет: если на то пошло, лучше быть рядом с теми, кто тоже любил Саймона. Вначале друг с другом они обращались бережно, к середине недели, однако, от их мягкости не осталось и следа.
Дэниэл резал яблоки, яростно стуча ножом:
— Мне кажется, будто я его вовсе не знал.
Клара выронила ложку, которой черпала мёд:
— Почему? Потому что он был голубой? Так вот кто он для тебя — просто голубой, и всё?
У Клары заплетался язык, Варя глянула на неё брезгливо. В тот вечер Клара отлила водки в пластиковую бутылку и спрятала в корзине под раковиной, среди старых шампуней и гелей для душа.
— Тише, — одёрнула Варя. Герти была в постели — лежала целыми днями, вставала только на молитву.
— Нет, — сказал Дэниэл, обращаясь к Кларе, — потому что он нас вычеркнул из жизни. Ни черта нам не рассказывал! Знаешь, Клара, сколько раз мы ему звонили? Сколько раз оставляли сообщения на автоответчике — умоляли поговорить с нами, спрашивали, почему он сбежал? А ты его покрывала, хранила его тайны, даже не позвонила нам, — голос его сорвался, — даже не позвонила, когда он заболел!
— Я не имела права, — возразила Клара, но вышло неубедительно, потому что её непрестанно жгло чувство вины.
Теперь она понимала, что отъезд Саймона, словно бомба, разорвал в клочки их семью, — именно он, а не смерть Шауля. Варю и Дэниэла отгородила обида, Герти — страдание. И не подговори Клара Саймона на побег, может, он был бы сейчас жив? Это она верила в предсказания, это она сбила Саймона с пути, вынудила переменить курс. И сколько бы она ни вспоминала его слова, сказанные в больнице, — как он сжимал ей руку, благодарил её — всё равно её терзала мысль, что всё сложилось бы по-другому, если бы они уехали в Бостон, или в Чикаго, или в Филадельфию, если бы она держала свои дурацкие убеждения при себе.
— Я не хотела его предавать, — прошептала Клара.
— Вот как? А нас предать было можно? — Дэниэл указал взглядом на Варю: — Ви всю свою жизнь отложила на потом. Думаешь, ей хорошо здесь? В двадцать пять лет жить с мамой?
— Сдаётся мне, это её устраивает. Всё-таки она перестраховщица. Мне кажется иногда, — продолжала она, обращаясь к Варе, — что тебе так спокойней.
— Да пошла ты! — вспылила Варя. — Ты не представляешь, как мне дались эти четыре года. Ты не понимаешь, что такое ответственность, чувство долга. И возможно, не поймёшь никогда.
Если Дэниэл раздался в плечах, то Варя, напротив, словно скукожилась. Уйдя из аспирантуры, она переехала к Герти и устроилась секретарём в фармацевтическую компанию. Однажды вечером Клара застала Варю у постели матери. Герти обнимала её, а Варя рыдала, плечи её вздрагивали. Клара смущённо попятилась. Материнская ласка и поддержка достаются Варе — она заслужила.
Дни трепета Герти провела в тумане отчаяния. После смерти Шауля она сказала себе: второго раза я не выдержу. Не под силу ей снова отвечать за последствия любви — и она оттолкнула от себя Саймона, не дожидаясь, пока он сам порвёт с ней окончательно. «Можешь не возвращаться».
Он не вернулся. И не вернётся уже никогда.
— Три книги открываются на небесах в Рош а-Шана, — вещал рабби Хаим в первую ночь Дней трепета. — Книга законченных грешников, книга совершенных праведников и книга «средних». Нечестивцев записывают в книгу смерти, праведников — в книгу жизни, а судьба «средних» решается лишь в Йом-Кипур, и, что греха таить, — добавляет он, и слушатели улыбаются, — «средние» — это большинство из нас.
Герти не могла заставить себя улыбнуться. Она знала, что грешна. Молись, не молись, ничего не изменишь. «Всё равно надо стараться», — убеждал её рабби Хаим, когда она зашла поговорить с ним наедине. Глаза смотрят ласково сквозь очки, мягкая борода. Герти вспомнила его семью — молчаливую покорную жену, трёх крепких сыновей — и на миг возненавидела его.
Ненависть — тоже грех.
Рабби Хаим положил ей руку на плечо:
— Никто из нас не свободен от греха, Герти. Но Бог никого не оставляет.
Так где же он, Бог? После смерти Шауля Герти с новой силой уверовала в Третий Храм, предалась вере горячо, влюблённо, даже на курсы иврита записалась. Слёз она пролила столько, что самому Гудзону впору выйти из берегов, — но где же перемены, где прощение? Бог оставался недосягаем, как солнце.
