И самая страшная ночь: май, Тендерлойн. Трансвестит в усыпанном блёстками серебряном платье и туфлях на толстой платформе приводит его в номера на Хайд-стрит. Чей-то сутенер хватает Саймона за шкирку, начинает обшаривать в поисках кошелька, но Саймон, двинув его коленом в пах, ковыляет вверх по лестнице. Они заходят в номер, зажигают ночник, и Саймон видит: перед ним — Леди. Из «Пурпура» она пропала на несколько недель, все решили, что и её скосил «рак геев», и сейчас Саймон облегчённо вздыхает. Но Леди его не узнаёт. Из кармана платья она достаёт миниатюрную водочную бутылку. Бутылка пуста, горлышко обёрнуто фольгой. Леди бросает на дно кристаллик и вдыхает.
Первое июня, Саймон стоит под душем. На вчерашнем представлении «Мифа» он впервые за последние дни касался Роберта, стоял с ним рядом без пререканий. Саймон пробует мастурбировать, думая о Роберте, но кончить удаётся, лишь вызвав в памяти образ Леди, вдыхающей из своего самодельного «шатла»
[28].
Схватив пузырёк шампуня, Саймон с силой запускает его в полочку для туалетных принадлежностей. Полочка, подпрыгнув, ударяется о лейку душа, и душ, сорвавшись с подставки, дико раскачивается, струя хлещет в потолок. Наконец этот треклятый душ удаётся выключить, Саймон сползает в ванну и, облокотившись на холодный эмалированный бортик, рыдает. Зловещее тёмное пятнышко на животе так и не исчезло… хотя, если присмотреться, похоже на родинку. Да, наверняка родинка. Саймон встаёт, вешает на место полочку, вылезает на коврик. Всё залито солнцем. В дверях стоит Роберт, но Саймон замечает его, лишь услышав голос.
— Что это? — Роберт смотрит на живот Саймона.
Саймон хватает полотенце.
— Ничего.
— Так уж и ничего! — Роберт, положив руку Саймону на плечо, сдёргивает полотенце. — Боже!
Несколько мгновений они молча глядят. Саймон застывает, повесив голову.
— Роб, — бормочет он, — прости меня. Прости, что я всё испортил. — И шепчет как в горячке: — Сегодня спектакль. Нам надо в театр.
— Нет, малыш, — возражает Роберт, — ни в какой театр мы не поедем.
И тут же вызывает такси.
9
В городской больнице Сан-Франциско Саймона кладут в палату на двенадцать коек. На вращающейся двери табличка: «МАСКА ХАЛАТ ПЕРЧАТКИ ГЕРМЕТИЧНАЯ КОРОБКА ДЛЯ ИГЛ БЕРЕМЕННЫМ ВХОД ВОСПРЕЩЁН», а внизу другая, поменьше: «С цветами не входить».
Клара и Роберт дежурят у постели Саймона по ночам, спят на стульях. Между его койкой и соседней тонкая белая занавеска. На соседа, бывшего шеф-повара из ресторана, Саймон смотреть избегает — тот похож на живой скелет, никакая еда ему не впрок. Спустя несколько дней койка пуста, занавеску колышет ветер.
Роберт уговаривает:
— Надо рассказать родным.
Саймон качает головой:
— Лучше им не знать, что я вот так умер.
— Ты же не умер! — кипятится Клара. На её коленях лежат листовки — «Если у друга рак», «Принять, а не отвергнуть»; глаза её влажны. — Ты здесь, с нами.
— Да. — Говорить Саймону тяжело, миндалины распухли.
Однажды вечером, когда Роберт с Кларой уходят за едой, Саймон подползает к краю койки, дотягивается до телефона. К стыду своему, он даже не помнит номера Дэниэла, но Клара оставила на стуле груду вещей, среди них тоненькая красная записная книжка. Дэниэл берёт трубку после пятого гудка.
— Дэн, — говорит Саймон. Голос у него хриплый, левая нога дёргается, но его переполняет радость.
Дэниэл отвечает не сразу.
— Кто это?
— Это я, Дэниэл. — Он откашливается. — Это Саймон.
— Саймон?
И снова молчание, такое долгое, что Саймон вынужден первым его нарушить:
— Я заболел.
— Заболел? — В трубке щелчок. — Что ж, жаль.
Дэниэл говорит с ним сухо, как с чужим. Сколько они уже не разговаривали? Интересно, как он выглядит сейчас? Ему уже двадцать четыре.
— Чем занимаешься? — спрашивает Саймон. Неважно, о чём говорить, лишь бы брат не повесил трубку.
— Учусь на медицинском факультете. Только что пришёл с занятий.
Саймон представил: хлопают двери, снуют туда-сюда студенты с рюкзаками. От этой картины так и веет покоем — пожалуй, сегодня даже удастся вздремнуть. Невралгия и судороги не дают ему спать по ночам.
— Саймон, — спрашивает, смягчившись, Дэниэл, — я могу тебе чем-то помочь?
— Нет, — отвечает Саймон, — ничем. — И остаётся лишь гадать, обрадовался ли Дэниэл, когда он наконец повесил трубку.
Тринадцатое июня. За ночь в отделении умерли двое. Новый сосед Саймона по палате — парнишка-хмонг
[29]лет семнадцати, очкастый, без конца зовёт маму.
— Одна женщина, — признаётся Саймон Роберту, сидящему с ним рядом, как обычно, — мне сказала, когда я умру.
— Женщина? — Роберт придвигается ближе. — Что за женщина, малыш? Медсестра?
Саймон едва не теряет сознание. Чтобы облегчить боли, ему дают морфин.
— Нет, не медсестра — гадалка. Она приезжала в Нью-Йорк. Когда я был маленький.
— Сай! — Клара, которая сидит на стуле и помешивает ему ложечкой йогурт, вскидывает голову. — Не надо, прошу!
Роберт внимательно смотрит на Саймона:
— И она… что она тебе сказала? Помнишь?
Что он помнит? Узкую дверь, бронзовый покосившийся номер. Как его удивила мерзость квартиры — а он ожидал от нее ощущения безмятежности, как рядом с Буддой. Помнит колоду карт, из которой гадалка велела ему выбрать четыре. Помнит выбранные карты, четыре пики, и дикий ужас, когда она назвала ему дату. Помнит, как ковылял по пожарной лестнице, держась за перила вспотевшей ладонью. Помнит, что она и не заикнулась о деньгах.
— Я всегда знал, — говорит он. — Всегда знал, что умру молодым. Потому и сделал так.
— Что именно сделал? — переспрашивает Роберт.
Саймон поднимает палец:
— Ушёл от мамы. Это первое.
Он поднимает второй палец, но забывает, о чём думал. Говорить для него сейчас всё равно что тонуть в океане. Он будто идёт ко дну и знает, что там, на дне, но не может объяснить тем, кто на берегу.
— Тсс! — Роберт откидывает с его лба прядь волос. — Теперь уже неважно. Как и всё остальное.
— Нет, ты не понимаешь. — Саймон барахтается, как щенок, захлёбывается. Он должен высказаться во что бы то ни стало. — Всё важно.
