– То, что я сказал об аппетите, – назидательно продолжил он, явно пораженный моей реакцией, – относится и к эмоциям, Уилл Генри. Не надо терять самообладания.
– Вы потеряли свое, – заметил я.
– У меня была причина, – ответил он, подразумевая, что у меня таковой не было. – Так или иначе, я бы не советовал тебе во всем следовать моему примеру. Даже почти ни в чем. – Он сухо рассмеялся. – Возьми изучение монстрологии…
Я бы предпочел его не брать, но придержал язык.
– Думаю, я уже говорил тебе, Уилл Генри, что ни в одном университете не преподают науку монстрологию – во всяком случае, пока. Вместо этого нас обучают признанные мастера. Хотя я начал обучение со своим отцом, исключительно одаренным монстрологом своего времени, но окончилось оно у Абрама фон Хельрунга, президента нашего Общества и автора этого злосчастного трактата, который, похоже, погубил Джона Чанлера. Почти шесть лет я обучался у фон Хельрунга, одно время даже жил у него – мы оба жили, Джон и я. А поскольку у меня с отцом отношения были, мягко говоря, напряженные, то очень скоро фон Хельрунг стал мне вместо отца, заполняя отцовский вакуум, как я, смею утверждать, заполнял сыновний.
Он вздохнул. Даже в теплом свете лампы его лицо было мертвенно бледным. Его щеки запали темными ямами, глаза с серыми кругами глубоко ввалились.
– Это тяжелая утрата, Уилл Генри, и не только для монстрологии, – продолжал он. Я решил, что он имеет в виду Джона Чанлера, коллегу-монстролога, которого, по словам Мюриэл, он любил. Я ошибался. – Если бы в астрономии, ботанике, психологии, физике кого-нибудь можно было бы назвать Леонардо да Винчи своего времени, то это был бы фон Хельрунг. Его гостиная на Пятой авеню была одним из главных научных салонов Северной Америки, где бывали Эдисон и Тесла, Кельвин и Пастер. Он был специальным советником двора царя Александра и почетным членом Королевского общества в Лондоне. В ораторском искусстве он мог бы поспорить с Цицероном. Я помню его доклад об анатомических особенностях шести разновидностей рода Ingenus на конгрессе тысяча восемьсот семьдесят девятого года, когда он держал весь зал в немом напряжении добрых три часа – это было одно из самых интеллектуально впечатляющих событий в моей жизни, Уилл Генри. А теперь это… Не поддается никакому пониманию, как Джон Чанлер с его научной проницательностью мог попасть под чары этой очевидной чепухи. Берусь утверждать, что даже ребенок среднего ума мог бы ее опровергнуть. Даже ты мог бы, Уилл Генри – я не имею в виду бросить тень на твой интеллект, а только показываю на явную параллель с классической сказкой о голом короле.
– О голом короле, сэр?
– Да, да, ты ее знаешь, – сказал он раздраженно. – Я не нуждаюсь в снисхождении, знаешь ли. Пока все хлопали и восхищались его прекрасными регалиями, один ребенок выкрикнул из толпы: «Но на нем же нет никакой одежды!» Вот и Чанлер всегда благоговел перед фон Хельрунгом – и отнюдь не только он. Не на одном конгрессе взрослые мужчины внимали его замечаниям, съежившись, как Моисей перед горящим кустом. Вне всякого сомнения, Чанлер рванул в Рэт Портидж, чтобы добыть доказательство для сомнительного предположения своего любимого наставника – образчик Lepto lurconis.
– А что такое Lepto lurconis, доктор Уортроп? – спросил я.
– Я уже говорил тебе – это миф.
– Да, сэр. Но о каком именно существе идет речь?
– Тебе надо подучить классические языки, Уилл Генри, – упрекнул он меня. – Его формальное наименование Lepto lurconis semihominis americanus. Слово «lepto» – из греческого. Оно означает «худой» или «ненормально тонкий», истощенный. «Lurconis» на латыни означает «обжора». Итого получается «голодный обжора». Остальное, «semihominis americanus», я думаю, ты можешь расшифровать сам.
– Да, сэр, – сказал я. – Но что именно оно собой представляет?
Он помолчал. Глубоко вздохнул. Провел рукой по своим всклокоченным после сна волосам.
– Голод, – выдохнул он.
– Голод?
– Особенный голод, Уилл Генри. Тот, который никогда не утоляется.
– А какой голод никогда не утоляется? – поинтересовался я.
– Оно несется по ветру, – сказал монстролог, устремив взгляд своих темных глаз куда-то вдаль. – В абсолютной тьме дикой природы страшный голос зовет тебя по имени, голос про́клятого желания из безысходности, которая уничтожает…
Я затрепетал. Он никогда раньше так не говорил. Я смотрел, как его взгляд шарит по потолку, видя нечто такое, что мне увидеть было не дано.
– Его называют Атсен… Дьену… Аутико… Виндико. У него десяток имен в десятке разных земель, и оно старше, чем горы, Уилл Генри. Оно ест, и чем больше оно ест, тем голоднее становится. Оно умирает от голода, даже когда обжирается. Это такой голод, который не утоляется. На алгоквинском языке его имя буквально означает «тот, кто пожирает все человечество». Ты молод, – сказал монстролог. – Ты еще не слышал его зова. Но с того момента, как оно тебя узнает, ты будешь обречен. Обречен, Уилл Генри! От него не уйти. Это терпеливый охотник, он перенесет все невзгоды, чтобы напасть, когда ты этого меньше всего ожидаешь, и когда ты окажешься в его ледяной хватке, надежды на спасение больше не будет. Оно поднимает тебя на запредельные высоты и бросает в невообразимые глубины. Оно крушит твою душу, оно рвет пополам твое дыхание. И, даже когда оно тебя поедает, ты разделяешь с ним празднество. Да! Поднимаясь к самым воротам рая, падая до последнего круга ада, ты ликуешь в своем несчастье – ты становишься голодом. Летя, ты падаешь. Насыщаясь, ты умираешь от голода…
Доктор глубоко вздохнул. Как ни странно это было предположить, но казалось, что Пеллинору Уортропу не хватало слов. Я ждал продолжения, недоумевая над его загадочным описанием природы этого чудовища. На одном вдохе он назвал его мифом, а на следующем говорил о нем как о самом что ни на есть реальном. «Ты молод. Ты еще не слышал его зова». Что это означало? Чей зов я еще должен буду услышать?
В комнате было душно и тепло – даже в самые жаркие ночи доктор отказывался спать с открытыми окнами, эту привычку, скорее всего, разделяли многие монстрологи, – и я начал потеть под своей ночной рубашкой. Хотя его глаза по-прежнему смотрели в потолок, у меня было неприятное ощущение, что за мной наблюдают. Волосы у меня на затылке вздыбились, и сердце забилось чаще. Там что-то было, вне поля моего зрения, нечто бестелесное и ненасытное.
– Знаешь, она права, – мягко сказал он. – Я тщеславный и мстительный и всегда был немного влюблен в смерть. Возможно, я ее и потерял из-за того, что она не могла мне этого дать. Я об этом не думал. Это трудно, Уилл Генри, очень трудно думать о тех вещах, о которых мы не думаем. Когда-нибудь ты это поймешь.
Он перекатился на бок, повернувшись ко мне спиной.
– Погаси свет и иди спать. Утром мы выезжаем в Рэт Портидж.
Я ушел в свою каморку на чердаке и час или дольше ворочался, безуспешно пытаясь погрузиться в сон вместо отрывистой дремы. Я не мог избавиться от ощущения, что нечто таится совсем близко от моего поля зрения, скрываясь в тенях, и что это нечто знает мое имя.
