– Слишком красивое для такого ужаса. Долой посредственность! Кто такой Сэмюэль?
– Хочешь сказать, что ты его не знаешь?
– Ты же нас не представила.
– Он помощник доктора Уокера.
– Сэра Хайрама? Подумать только. Хотя, впрочем, вполне возможно. Подобное с подобным, так, кажется, говорят.
– По-моему, говорят как раз иначе.
Я отмахнулся. Жест был заимствован у монстролога, но презрение я в него вложил целиком мое собственное.
– Клише – орудие посредственности. Я же стремлюсь к оригинальности, мисс Бейтс.
– Я скажу тебе, когда у тебя получится.
Я засмеялся и ответил:
– Я пил шампанское. И не отказался бы от кое-чего еще. – Мы ехали мимо реки. Пахло морской солью и гниющей рыбой – запах, свойственный всем набережным. Холодный ветер играл ее волосами.
– Ты пристрастился к алкоголю? – спросила она. – И как ты скрываешь это от своего доктора?
– Сколько я знаю тебя, Лиллиан, столько ты зовешь его моим доктором. Пора бы уже перестать.
– Почему же?
– Потому что он не мой доктор.
– Так он не возражает, что ты пьешь?
– Это не его дело. Когда я вернусь в отель сегодня вечером, он спросит: «Где ты был, Уилл Генри?». Придав голосу необходимой суровости. А я отвечу: «Исходил всю землю вдоль и поперек, да еще прогулялся под нее и обратно». А может быть, и так: «Не твое дело, ты, старый мешок с трухой». В последнее время он стал таким ворчуном. Но я не хочу говорить о нем сейчас. Ты отрастила волосы. Тебе идет.
Что-то внутри меня освободилось. Возможно, виной тому был алкоголь, а возможно, и нечто иное, не столь определенное. Свет на ее лице продолжал соперничать с тенью, но в моей душе такой борьбы не было.
– А ты вырос, – сказала она, касаясь пальцами волос. – Немного. Я тебя даже не сразу узнала.
– А я тебя сразу, – сказал я. – Как только увидел. Хотя и понятия не имел, что ты снова в Штатах. Давно ты приехала? Почему вернулась? Я думал, ты еще на год останешься.
Она засмеялась.
– Ба, какой ты стал разговорчивый! Совсем не похоже на прежнего Уилла Генри. Что за бес в тебя вселился?
Конечно, она меня дразнила, но я уловил и слабые обертоны страха в ее голосе, легкое дрожание неуверенности, восхитительный трепет от встречи с неизвестным. В этом мы были с ней похожи: нас обоих притягивало отталкивающее, манило ужасающее.
– Древний зов, – сказал я со смехом. – Исключающий неповиновение!
Такси резко затормозило. Я заплатил шоферу, дав ему щедрые чаевые, чем выразил презрение к докторским замашкам скупердяя, и помог Лили выйти. На холоде все звуки стали отчетливее, и я ясно слышал шуршание ее накрахмаленной юбки и шелест кружев.
– Зачем ты привез меня сюда, Уильям? – спросила Лили, глядя на высящееся перед нами здание, с карнизов которого таращились горгульи.
– Хочу показать тебе кое-что.
Она бросила на меня тревожный взгляд. Я засмеялся.
– Не бойся, – сказал я. – Ничего похожего на наш последний визит в Монстрариум.
– Я тут ни при чем. Это тебе понадобилось доставать ту тварь.
– Насколько я помню, это ты просила меня определить ее пол, хотя сама отлично знала, что это гермафродит.
– А насколько я помню, ты решил, что лучше голыми руками взять монгольского червя смерти, чем сознаться в своем невежестве.
– Короче, я хочу сказать, что сегодня нам не угрожает ровным счетом ничего, кроме, конечно, Адольфа.
Мы вошли в дом. Взяв меня под руку, она спросила:
– Адольф? А он что, не уходит домой по вечерам?
– Иногда он засыпает прямо за своим столом.
Я распахнул дверь под вывеской «Вход только для членов Общества». Сразу за ней начиналась узкая полутемная лестница. Пахло затхлостью: плесенью с толикой гнили.
– Про него часто забывают, – шепнул я, делая шаг вперед; лестница была слишком узка для двоих. – А уборщики ниже второго этажа не спускаются – причем не из страха перед образцами; это их Адольф запугал.
– Меня он тоже запугал, – призналась она. – В прошлый раз он пригрозил проломить мне голову своей тростью.
– Да нет, Адольф нормальный. Просто слишком долго просидел наедине со своими монстрами. Прошу прощения. Мне не полагается их так называть. Это ненаучно. С «аберрантными биологическими видами».
Мы дошли до первой площадки. Вонь химикатов, едва маскирующая тошнотворно-сладкий аромат смерти, усилилась; эти два запаха вечно висели в Монстрариуме, как густой туман. Еще один пролет, и мы окажемся в паре шагов от кабинета старого валлийца.
– Ну, смотри, Уильям Джеймс Генри, если это розыгрыш… – шепнула она мне на ухо.
– Я не злопамятен, – отвечал я. – Это мне не свойственно.
– Интересно, что бы сказал на это доктор Джон Кернс.
Я повернулся к ней. Она отпрянула, пораженная гневным выражением моего лица.
– Я рассказал тебе об этом по секрету, – сказал я.
– И я его не выдала, – ответила она, выпятив вперед подбородок – жест, оставшийся у нее с детства.
– Секрет не в этом, ты же знаешь. Я убил Кернса не из мести.
– Знаю. – В полумраке ее глаза казались больше, чем обычно.
– Вот именно. Так мы можем идти дальше?
– Ты же сам остановился.
Я взял ее за руку и потянул за собой. Заглянул за угол, в кабинет куратора. Дверь оказалась нараспашку, горел свет. Адольф сидел за своим столом, откинувшись на спинку стула, запрокинув голову и приоткрыв рот. Лили за моей спиной прошептала:
– Шага дальше не сделаю, пока ты не скажешь мне…
Я обернулся.
– Хорошо! Я хотел, чтобы это был сюрприз, однако я ваш верный слуга, мисс Бейтс – и его тоже, – и вообще всеобщий верный слуга, как я уже неоднократно доказывал, в том числе убив Кернса. Особенно убив Кернса… Это нечто особенное, уникальное, единственное в своем роде, драгоценное – ну, по крайней мере, для монстролога, – самая большая гордость Уортропа на сегодняшний день. Он выставит его на специальной ассамблее ежегодного конгресса. А что он сделает с ним потом, один бог знает.
– Что же это? – она затаила дыхание. Порозовела. Привстала на цыпочки. Никогда она не была так прелестна.
Ей, как и мне, как и вам, было ведомо неодолимое желание, безнадежное отвращение-притяжение безликой, безыменной твари, что зовется Das Ungeheuer
[162].
Которого мы так жаждем и которое отталкиваем от себя. Которое есть мы и одновременно не-мы. Которое было задолго до нас и будет еще долго после нас.
