– Мне и в самом деле пора, – заявил Конан Дойль после того, как несколько минут удерживал моего изможденного и встревоженного наставника под градом вопросов («Как вы догадались, что я играю в гольф?»), и сделал пару шагов вслед за Уортропом (пока мы с боем проталкивались сквозь вокзальную толпу). – Туи меня ждет.
– Что такое Туи?
– Туи – моя супруга Луиза. Она дома с нашей младшей дочуркой, Мэри-Луизой; родилась этим январем. Хотите взглянуть на ее портрет? Осмелюсь сказать, что она дивный ребенок.
Уортроп остановился как вкопанный у парадной лестницы нашего отеля.
– В настоящий момент, Дойль, все, чего я хочу – это чашка хорошего чаю и выспаться. Может быть, как-нибудь в другой… – Но тут из-за плеча Дойля, который был ниже его, монстролог что-то заметил. С краткой небрежной улыбкой он вдруг взял писателя под руку и потянул его вверх по лестнице. – С другой стороны, если подумать, наша встреча может быть перстом судьбы. Вы знали, что в молодости я писал? Поэзию, конечно, не прозу, но вы вдохновляете меня, Дойль. Человек, у которого получилось усидеть на двух стульях. Быть может, мне стоит вновь взяться за перо и попробовать себя в виршах…
Озадаченный внезапным преображением монстролога, я посмотрел вниз, на перрон. У колонны на полпути вниз околачивались двое: один – высокий и широкоплечий, с копной огненно-рыжих волос. Другой был лыс и намного меньше ростом, и столь же худ и жилист, сколь его товарищ был дороден. Даже с расстояния сорока футов
[88] и сквозь туман серого вокзального чада глаза рыжеволосого словно пылали скрытым огнем. Я знал лишь одного человека с подобным пламенем в глазах – человека, поглощенного единственным смыслом своей жизни. Для Пеллинора Уортропа этим смыслом было преследование монстров. Для человека, чей взгляд пришпилил меня к ступеням, как молоток забивает гвоздь, то было преследование чего-то совсем иного.
– Что такое, mein Freund Уилл? – пробормотал фон Хельрунг. Он обнял меня за плечи и ощутимо подтолкнул вверх по ступенькам. – Ты будто призрака увидел.
– Не призрака, – ответил Уокер; его тонкий голос дрожал от тревоги. Он тоже заметил глазевшего на нас рыжеволосого. – Вот тот здоровяк с ярко-рыжими волосами и его лысый спутник у колонны. Во имя всего святого, да не смотрите на них сейчас, фон Хельрунг! Вчера я видел их же. И убежден, что они у нас на хвосте.
– Честно говоря, с практикой пока все не так безоблачно, – задыхаясь, говорил Конан Дойль монстрологу, когда мы нагнали их в фойе третьего этажа. Писатель запыхался, поскольку ему приходилось изо всех сил стараться, чтобы не отстать от моего наставника. – Но я не жалуюсь. У меня остается достаточно времени на писательство. А писательства самого понадобится достаточно, раз уж мне теперь кормить еще один рот.
Уортроп внезапно остановился прямо перед дверью нашего номера. Конан Дойль этого не ожидал и впечатался прямо доктору в спину.
– Ох! Простите…
Рука доктора вскинулась и замерла; кончики пальцев легонько барабанили по воздуху. Я уже знал этот жест и отреагировал инстинктивно – быстро встав рядом с ним.
– Фон Хельрунг, – шепнул Уортроп. – Вы вооружены?
– Нет.
– Уокер?
– Нет. Почему вы…
– Дойль, у вас есть при себе что-нибудь огнестрельное?
– Нет, доктор Уортроп.
Монстролог вынул револьвер из кармана.
– Будь здесь с остальными, Уилл Генри, – сказал он мне перед тем, как открыть дверь и шагнуть внутрь.
Отсутствовал он недолго; прошло, по моим подсчетам, не больше двух-трех минут, прежде чем он позвал нас войти.
– Закрой дверь, Уилл Генри, и задвинь засов, – велел он с другого конца комнаты, стоя ко мне спиной. Он согнулся над чем-то на полу: пистолет небрежно отведен в сторону, плечи слегка ссутулены. Я ясно и четко помню, как устало он выглядел – постаревшим прежде своих лет.
А перед ним лежало тело Джейкоба Торранса.
– Mein Gott! – прошептал фон Хельрунг. – Пеллинор, он…
– Мертв, – объявил доктор.
Фон Хельрунг сдавленно выругался. Уокер зажал рот.
– Давайте прибавим света, – сказал Уортроп. – Уилл Генри, открой шторы, будь так добр. Дойль, вы терапевт. Возможно, вам захочется на это взглянуть.
Конан Дойль присоединился к доктору над трупом, а я как раз обходил тело по пути к окну, и кровь Джейкоба Торранса, пузырясь, липла к подошвам моих ботинок. Я не собирался смотреть и не хотел смотреть. Но, само собой, я посмотрел. Я отдернул шторы, обернулся и в золотом полуденном свете, что грел мне спину, узрел, что постигло Джейкоба Торранса.
– Чрезвычайно глубоко, – говорил Конан Дойль. – След даже на позвоночнике. Беднягу практически обезглавили.
Горло Торрансу перерезали от уха до уха, нож – если то был нож; возможно, убийца воспользовался небольшим топором или томагавком, – рассек сонные артерии и яремные вены. Выплеснувшийся фонтан крови пропитал насквозь ковер… и одежду Торранса… и льняную скатерть в футе от тела… и спинку дивана. Камчатные шторы тоже были забрызганы кровью, излившейся с последним ударом умирающего сердца. Комната так и разила жарким медным запахом бойни.
– Тело еще теплое, – безмятежно объявил Конан Дойль. – Я бы сказал, что он умер не позже часа назад.
– Намного раньше, – отозвался монстролог. Он поднялся, морщась, и я услышал, как хрустнули при этом его колени. Фон Хельрунг все еще мялся у двери; Уокер, с лицом пергаментнго цвета, стоял рядом, прислонившись к стене и прижимая ко рту платок. В тесной комнате было ясно слышно, как он сглатывает.
– Мы должны вызвать полицию, – выговорил он наконец из-под своей самодельной маски. Никто не обратил на это внимания.
Уортроп прошелся по комнате, описывая все расширяющийся круг вокруг тела Торранса; взгляд его блуждал по залитому алым полу, забрызганным кровью стенам, мебели, окнам и подоконникам. Один раз, примерно в пяти футах
[89] от трупа, он опустился на четвереньки и пополз, шумно принюхиваясь, как пес, напавший на след.
– Их было двое, – сказал он, завершив осмотр. – Один очень высокий – заметно выше шести футов
[90], правша, курит сигары, и рыжий. Его спутник намного ниже – пять футов шесть дюймов, или семь
[91], что-то в этих пределах, и заметно хромает – одна нога, правая, у него короче другой…
Лицо Конан Дойля походило на этюд в алых тонах. Он зарделся, как юный пастушок в первых тяжких муках неразделенной любви.
– Поразительно. Совершенно поразительно, – сипло выговорил он.
– Элементарно, Дойль, – отозвался доктор. – Убийца – тот же художник. Он не в силах не оставить что-то от себя в своей работе. И нужно только понять, как отделить произведение от его автора.
