Но я много раз видел это лицо – в ласковых отблесках камина, в холодном свете ноябрьского дня, под искрящейся яркой люстрой в бальном зале, где она со мной танцевала, и ее изумрудные глаза – которые теперь тлели дьявольским оранжевым цветом, – были такими обещающими, переполнялись таким изобилием.
Чудовище забрало ее лицо. На дымящейся куче людских и животных отбросов он содрал ее лицо и каким-то образом сумел прикрепить на свои останки.
– Видишь на-ш-с, Уилл? Этшо ли-ш-цо любви.
Я рванул голову от его захвата; его ногти прорвали мягкую плоть под моим подбородком. Я слышал, как оно обсасывает мою кровь со своих пальцев.
– Ты подаешь наде-ш-ды, Уилл. Хороший, хороший ушеник. Мы думаем, что мы сделаем тебя своим. Ты бы хотел стать нашим ушеником? У тебя было такое хорошее начало с этим ребенком…
Что-то потянуло меня спереди за ворот. Оторвалась одна пуговица, потом другая, и я почувствовал на своей голой коже холод стали – или это была не сталь? Чудовище приставило нож к шраму от своих зубов, вонзившихся в меня в пустыне, или это были его ногти, ставшие такими же острыми, как когти ястреба? Я не мог себя заставить посмотреть.
– Э-ш-то неопи-шс-уемо, – заныло оно. – Ты, маленькхая растошительная дрянь, ты его выбросил, наш дар. Ты не знаешь. А эшто восх-ши-тительно. Ты его кусаешь, когда оно еще бьется, и оно кач-ш-ает кровь, пуф, пуф, прямо тебе в рот…
Я почувствовал, как у меня раздвигается кожа, течет теплая струйка крови, и в рану просовывается кончик пальца. Всего в нескольких дюймах от него колотилось мое сердце.
– Неопи-шс-уемо… – жадно булькало оно мне в ухо. – Как будто сосешь грудь твоей гибну-ш-щей ма-фтери…
Оно замолчало. Оно тяжело дышало мне в ухо. Его тело окаменело. Оно услышало, как он звал меня:
– Уилл Генри! Уилл Генри-и-и-и!
Это был доктор.
Чудовище отбросило меня, как тряпичную куклу, и с немыслимой скоростью бросилось вон из каземата. Я ударился о стену, упал на пол и какое-то время не мог пошевелиться – такой силы был удар. Я громко всхлипывал и был способен выдавить из себя только тонкий сдавленный шепот.
– Доктор… Доктор Уортроп… оно идет… Оно идет.
Я на четвереньках пополз по полу, слепо тыкаясь в темноте. Я уткнулся в стену и, опершись на нее, встал Я ковылял вперед, но черный воздух, казалось, отбрасывал меня назад; я двигался со скоростью пловца, барахтающегося в сильном прибое. Передо мной появился слабый свет, достаточный для того, чтобы я увидел очертания входного проема. Я бросился в него и оказался в узком коридоре. Стены были уставлены коробками и деревянными ящиками с надписями «САСМ – Нью-Йорк»
[25].
Коридор привел меня в духовный дом любовницы Уортропа. Он привел меня в Монструмариум.
Свет исходил от фонарей моих потенциальных спасителей, эти маяки показали мне путь из тьмы, и теперь я бежал, если неуклюжее ковыляние можно назвать бегом, отталкиваясь от скользких стен и натыкаясь на громоздящиеся до самого потолка башни из коробок. Мне удавалось возвысить голос только до хриплого шепота:
– Оно идет… Оно идет…
Я запнулся о край ящика и полетел головой вперед, ударившись лбом о цемент. Казалось, подо мной разверзлась земля, и я падал и падал, крича его имя – а может, этот вопль был только у меня в голове.
«Оно идет. Оно идет!»
Я почувствовал на плече чью-то руку. На меня хлынул и ослепил яркий свет, ярче, чем от тысячи солнц, и я больше не падал. Меня вытянул назад доктор.
Он держал меня руками и яростно нашептывал мое имя. Я пытался его предостеречь. Я старался. Я знал слова. Я слышал их у себя в голове. «Оно идет». Но способность говорить была утрачена.
– Где он, Уилл Генри? Где Джон?
Я не отвечал, тогда он поднял голову и крикнул:
– Сюда! Я его нашел! Сюда!
Он снова повернулся ко мне.
– Он здесь, Уилл Генри? Джон здесь?
Я посмотрел через его плечо и увидел, сквозь лицо его любимой, глядящий на меня желтый глаз. Чудовище вздымалось позади доктора, головой касаясь потолка. Оно протянуло свою огромную лапу, схватило его за основание шеи и, как разозленный ребенок бросает сломанную игрушку, швырнуло его по коридору.
Уортроп с испуганным хрипом упал на спину. Он достал револьвер, но не выстрелил. Я могу только догадываться почему. Он вытащил своего друга из пустыни, ценой невообразимых страданий и самопожертвования он вернул Джона Чанлера домой. Как он мог теперь оборвать ту жизнь, ради спасения которой столько сделал? Если бы он нажал на спусковой крючок, то не отверг бы он тем самым все, во что он верил? И не доказало бы это фундаментальную правоту фон Хельрунга в том, что любовь и есть то чудовище, которое пожирает все человечество?
Почерневшие останки того, что было Джоном Чанлером, выбили оружие из руки доктора с такой скоростью, что это действие отпечаталось в моей зрительной памяти. Оно близко притянуло доктора к себе, чтобы он мог отчетливо видеть, что Мюриэл и Джон дали ему и что он дал им взамен. «Это лицо любви».
Потом оно прижалось их ртами к его рту.
В следующую секунду я уже был на нем, сжимая в руке серебряный нож. Я по рукоятку вонзил нож в его тощую шею. Чудовище стряхнуло меня с себя с такой же легкостью, как человек смахивает с пальто пушинку. Доктор оказался под ним; черная лапа чудовища схватила его за нос и глаза, и рот вжался в его рот. Чудовище душило его своим поцелуем.
Я снова запрыгнул на спину этой твари, и в моих ушах эхом звучали слова фон Хельрунга: «Серебром – пулей или ножом – в сердце. Только в сердце!»
Я обхватил его руками в жалкой пародии на то, как он раньше схватил меня, и стал раз за разом вонзать нож в его вздымающуюся грудь.
Его скелетоподобная фигура дернулась; под губами Мюриэл окровавленный рот зашелся в крике животной боли. Чудовище поднялось, сбросив меня, и упало. Оно снова поднялось, рухнуло и свернулось в хныкающий клубок, как младенец в утробе.
С болью и тоской желтые глаза искали моих глаз. Я занес нож высоко над головой, и что-то внутри чудовища под человеческой маской вспомнило, и Джон Чанлер улыбнулся. Его сердце выгнулось в предвкушении сладостного смертельного удара.
– Проклятье! – гремел у меня в ушах голос доктора. – Проклятье, почему?
Он отодвинул меня в сторону и поднял себе на колени то, что на него нападало. Оно теперь казалось жалостно маленьким и хрупким и ничем не напоминало гигантский призрак, каким было секунды назад. Одной рукой монстролог накрыл рану; кровь, черная, как деготь, в неверном свете пульсировала между его пальцами с каждым ударом сердца умирающего мужчины. Потом Уортроп осторожно снял накладное лицо той, которую они оба любили, и стал вглядываться в невидящие глаза того, кого, как он думал, он спас от безысходности. Но он его не спас. Безысходность была внутри него.
