– О, ради милосердия… Неужели весь мир сошел с ума? Неужели во всем мироздании только я один остался вменяемым? Нет! Только не это. Не говорите этого, или я разобью еще одну. О вашу тупую австрийскую башку.
– Я понимаю, что вы расстроены.
– Итак, какой у вас план? Держать его живым, пока нельзя будет представить его как экземпляр Lepto lurconis, а потом вонзить ему в сердце серебряный кинжал? Сжечь его тело на костре? Я сдам вас полиции. Я увижу, как вас будут судить за хладнокровное убийство и повесят.
– Вы должны смириться с определенными фактами…
– Факты! О, это замечательно. Мы возвращаемся к фактам. – Уортроп резко рассмеялся.
– Первый из которых заключается в том, – какого бы вы ни были мнения о моем предложении, – что Джон умрет. Возможно, задолго до того, как я выступлю с докладом.
– Почему вы так говорите?
– Потому что он умирает от голода.
Доктор долго не отвечал. Однако я хорошо себе представлял выражение его лица.
– Он не может есть?
– Он отказывается есть. Потому что то, что ему предлагают, ему не подходит.
Лили зашипела сквозь зубы и потянула меня назад, потому что внизу появился доктор – он почти бежал к входной двери.
– Уилл Генрииииииии! – взревел он.
– Пеллинор! Пеллинор, mein lieber Freund, куда же вы? Пожалуйста, прошу вас… – Полный австриец засеменил за ним на своих толстых ногах.
– Это не ваше чертово дело, куда я иду, фон Хельрунг, но я все же вам скажу – к Джону. Я хочу видеть Джона. – Он обошел своего бывшего хозяина и остановился у самого входа, увидев, что я стою наверху лестницы. – Пошевеливайся, Уилл Генри, – рявкнул он. – Приемные часы в этой психушке закончились.
– Вам не надо уходить, Пеллинор, – сказал фон Хельрунг.
– Почему нет?
Фон Хельрунг вздохнул.
– Потому что он здесь.
Доктор застыл Он шагнул к фон Хельрунгу и тоном, которым часто обращался ко мне – жестким и не терпящим возражений, – сказал.:
– Проведите меня к нему.
Его держали в комнате в дальнем конце второго этажа, через четыре двери от спальни Лили. Фон Хельрунг, озабоченный тем, что час уже поздний и мы проголодались, велел Лилли отвести меня в столовую и начать ужин без нас. Уортроп отверг предложение.
– Уилл Генри останется со мной, – сказал он нашему хозяину.
Лили тоже протестовала, говоря, что если я остаюсь, то и она должна остаться, иначе будет совершенно нечестно. Фон Хельрунг, в свою очередь, отверг это: он не мог распоряжаться мной, но распоряжаться Лили мог и велел ей идти вниз. Она одарила меня ненавидящим взглядом, словно все это было по моей вине, и нарочито медленно пошла вниз, болтая руками и высоко поднимая колени, чтобы громко топнуть на каждой ступеньке.
Фон Хельрунг два раза постучал в дверь, потом, после паузы, еще два раза. Я услышал тяжелые шаги по половицам и потом лязг нескольких засовов. Дверь со скрипом отворилась. За ней стоял Августин Скала, засунув огромную ручищу в карман старого бушлата. Он молча кивнул своему работодателю и отступил в сторону, чтобы мы смогли проскользнуть мимо его горообразной фигуры.
Комната была маленькая – кровать, шкаф, умывальник и камин с тлеющими в нем сырыми поленьями. На каминной доске стояла лампа, которая не столько светила, сколько отбрасывала тени, прыгающие на ковровом покрытии и на выцветших обоях. У меня было такое чувство, что я попал в пещеру.
Чанлер лежал на кровати под тяжелым стеганым одеялом, глаза были закрыты подрагивающими веками, ресницы трепетали с частотой крылышек колибри. Распухшие кроваво-красные губы были приоткрыты, и я из другого конца комнаты слышал его глубокое хриплое дыхание.
– Почему вы его сюда привезли? – тихо спросил доктор.
– Мы думали, что так будет лучше всего, – ответил фон Хельрунг.
– Мы?
– Семья и я.
– А что думал его врач?
– Я его врач.
– С каких это пор вы стали доктором медицины, фон Хельрунг?
– В том смысле, что он вверен мне, Пеллинор.
– И Мюриэл с этим согласилась?
Старый австриец кивнул и мрачно добавил:
– Она больше ничего не может для него сделать.
– Между прочим, я вас слышу.
Предмет их дискуссии не шевельнул и мускулом, но его глаза теперь были открыты, такие же кроваво-красные, как его губы, и блестевшие от переполняющих их слез.
– Это ты, Пеллинор? – спросил он, облизнув языком гноящуюся нижнюю губу.
– Это я, – сказал мой хозяин, подходя к кровати.
– И кто там с тобой? Это не малыш Филли?
– Уилл Уилл Генри, – поправил его доктор, показав мне, чтобы я подошел поближе.
– Маленький жучок, – сказал Чанлер, стрельнув в меня своими горящими глазами. – Мои поздравления, Уилли Билли, он тебя поймал, но еще не убил. Ты разве не знаешь, что это запланировано? Как было и с твоим отцом, так будет и с тобой – ты умрешь у него на глазах. А потом он подарит твои останки Обществу, и они будут выставлены на обозрение в Контейнере Чудовищ, куда он складывает всех пойманных им тварей. – Он закашлялся. – И всем вам, тварям, там место.
– Ты меня разочаровываешь, Джон, – сказал Уортроп, игнорируя эту бредовую тираду. – Я рассчитывал, что ты уже будешь на ногах. Ты вчера пропустил прекрасную драку.
– Кто сорвал банк?
– Граво.
– Этот чокнутый лягушатник. Только не говори мне, что он и принимал ставки.
– Тогда не скажу.
– Помнишь, как один раз он спрятался за оркестром и его облевал трубач?
– И из-за этого его самого тоже вырвало.
– И он уделал свою даму, эту танцовщицу…
– Балерину, – сказал Уортроп.
– Да, верно. С тощими ногами.
– Ты называл ее «цаплей».
– Нет, это ты называл.
– Нет. Я называл ее Катариной.
– Почему ты ее так называл?
– Ее так звали.
С некоторым усилием Чанлер сумел рассмеяться.
– Чертов буквоед! «Цапля» лучше.
Доктор рассеянно кивнул.
– Я был просто уверен, что ты придешь на прием, Джон. Но кажется, тебе стало хуже…
– Я не могу прийти в себя, Пеллинор, – признал его друг. – Одно время я чувствовал себя лучше, но потом снова упал, как Сизиф с камнем.
– Но как ты рассчитываешь поправиться, если отказываешься есть?
По лицу Чанлера пробежала злость.
– Кто тебе такое сказал?
