– Кого? – спросил я. Я не поспевал за ней. – Дитя любви?
– Нет, его настоящую любовь. Я не знаю, как зовут его дочь. Но думаю, что у него все-таки дочь. А ты единственный ребенок, Уилл?
– Да.
– Значит, у тебя никого нет.
– У меня есть доктор.
– И у него никого нет. Я это знаю. Джон Чанлер женился на его настоящей любви.
– Я не думаю… Он никогда не говорил… Не могу представить, что доктор когда-нибудь был влюблен, – сказал я. Я вспомнил, что он сказал в пустыне сержанту Хоку. – Он говорит, что женщин надо классифицировать как особый вид.
– Неудивительно, что он так говорит, – сказала Лили и фыркнула. – После того, что случилось.
– Что случилось?
– О, ты должен знать. Он наверняка тебе рассказывал. Ты ведь его ученик?
– Я знаю, что они были помолвлены, а он каким-то образом упал с моста, болел, и так она познакомилась с доктором Чанлером…
Она откинула голову и от души рассмеялась.
– Я просто повторяю, что он говорил, – запротестовал я, устыженный и обозленный на себя за болтливость. Это не было предметом особой гордости доктора, и я знал, что он был бы оскорблен, если бы узнал, что я об этом кому-то рассказал. – По-моему, ты собиралась показать мне подарок к своему дню рождения, – продолжил я в надежде сменить тему.
– А! Мой подарок! Я забыла. – Она спрыгнула с матраца, наполовину залезла под кровать, достала увесистый фолиант и бросила его на пол между нами. На кожаном переплете был витиеватым шрифтом вытиснен заголовок Compendia ex Horrenda Maleficii. – Ты знаешь, что это? – требовательно спросила она. Это прозвучало как вызов.
Со вздохом и с упавшим сердцем я ответил:
– Думаю, да.
– Мама убила бы дядю, если бы узнала, что он мне это дал. Она ненавидит монстрологию.
Она быстро перелистывала тонкие страницы. Я успевал увидеть ужасные изображения освежеванных человеческих тел, туловища без конечностей, отрезанные головы, ироничные усмешки черепов с раздробленными лицевыми и теменными костями, клубки гниющих внутренностей с копошащимися в них какими-то гигантскими личинками, виды женского трупа спереди и сзади, ее плоть содрана с мышц и сухожилий и свисала, как облупившаяся краска с собора в ее посмертном храме. Страница за страницей ужасных натуралистичных картин мстительного человеческого опустошения, над которыми Лили низко склонялась с раздувающимися ноздрями, пылающими щеками и горящими вуаеристским восторгом глазами. Ее волосы пахли жасмином, и это был поразительный контраст: сладкий аромат ее волос и вызывающие отвращение рисунки.
– Вот, – выдохнула она. – Это мое любимое.
Она ткнула пальцем на страницу, где в непристойной пародии на «Витрувианского человека» Леонардо да Винчи был изображен обнаженный труп молодого мужчины: руки и ноги вытянуты в стороны, голова откинута в безмолвном крике, из живота торчит что-то похожее на щупальце или змею (хотя, может быть, это было что-то из его внутренностей). К счастью, Лилли не стала объяснять, почему ей так нравится именно этот рисунок. Она несколько секунд молча смотрела на него с глазами, горящими жутким изумлением. Потом оторвалась от рисунка – ее внимание привлекли донесшиеся снизу звуки.
– Они ссорятся, – сказала она. – Ты слышишь?
Я слышал: резкий голос доктора, настойчивые ответы фон Хельрунга.
– Пойдем послушаем. – Она захлопнула книгу. Я инстинктивно схватил ее за руку.
– Нет! – запротестовал я. – Мы не должны шпионить.
– Ты его ненавидишь?
– Кого?
– Доктора Уортропа! Он твой враг?
– Конечно, нет!
– Ну, тогда ты за ним не будешь шпионить. Шпионить можно только за своими врагами.
– Мне не нужно за ним шпионить, – сказал я, стараясь быстро собраться с мыслями. – Я знаю, о чем они спорят.
Она напряженно уставилась на меня сузившимися глазами.
– О чем?
Я не выдержал ее взгляда. Я опустил глаза и тихо сказал:
– О Старике.
После этого несчастного признания ее было уже никак не остановить. Игнорируя мои отчаянные протесты, она прокралась по коридору до лестницы и перегнулась через перила, ее локоны свесились набок, когда она вытянула голову, чтобы подслушивать. Это было слишком драматично. Монстрологи спорили так громко, что их было слышно в Квинсе.
– …стыдно за себя, Meister Абрам, – говорил доктор. – Опуститься до… этого… театрального персонажа.
– Вы судите, не зная всех фактов, mein Freund.
– Фактов? Вы говорите, фактов! И какие же это могут быть факты? Существа, не живые и не мертвые, которые живут кровью живых, которые превращают в туман, в летучих мышей и волков. А также, я думаю, в кур и свиней – почему бы и нет? Которые спят в гробах и каждую ночь просыпаются с восходом луны? На эти факты вы ссылаетесь, Meister Абрам?
– Пеллинор, историям о вампирах сотни лет…
– Как и историям о лепреконах, но мы их не изучаем – или они следующие на очереди? Будем ли мы включать в канон волшебных эльфов? Почему бы и нет! Давайте теперь посвятим себя изучению вопроса о том, сколько фей могут танцевать на кончике иглы – или в пустоте между вашими ушами!
– Вы жестоко раните меня, mein Freund.
– А вы оскорбляете меня, mein Meister. Если бы я предложил такое, когда был вашим учеником, вы бы отодрали меня за уши! В чем же дело? Вы помешались? Вы пьяны? Что, во имя всего святого, толкает вас на это безумие?
– Вы приписываете мне слишком большую власть, Пеллинор. Я могу только предложить, а решать будет Общество.
– Я приписываю вам смерть двух неповинных людей и попытку убийства еще одного. Я не принимаю в расчет Уилла Генри и себя; мы подвергли себя опасности без понуждения с вашей стороны.
– Я не заставлял Джона ехать. Он сам вызвался.
– Вам не надо было его заставлять, старый вы дурень. Вы знали, что он поедет, только чтобы вас ублажить.
– Он сказал, что дело никогда не было основательно изучено. Он настаивал…
Доктор разразился громкими проклятиями, и я услышал, как что-то с глухим стуком упало на толстый ковер. Я инстинктивно начал спускаться по ступеням, но Лили меня удержала.
– Подожди, – прошептала она.
– Ничего, – услышал я фон Хельрунга. – Это можно заменить.
– Я считаю, что вы несете полную ответственность за то, что с ним происходит, – ответил доктор, не желая смягчиться.
– А я целиком принимаю эту ответственность. Я сделаю все, что в моих силах, хотя и боюсь, что уже слишком поздно.
– Слишком поздно? Что вы имеете в виду?
– Он в состоянии становления.
