Мама Малкольма закатила глаза, раздраженно покачала головой и пошла в кладовую.
– Ты начала говорить про сестру Катарину, – напомнил Малкольм.
– Ага. В общем, это она оставила тот ставень открытым. Потому что он ее попросил.
– Что, правда?
– Конечно, правда! Ты что, не веришь мне?
– Да верю, верю. Но она-то его откуда знает?
– Я тебе покажу, – пообещала Элис и больше не добавила ни слова.
Но когда Малкольм уже собирался уходить, Аста подошла поговорить с ее деймоном. Она превратилась в кошку, а деймон Элис – в кота, и они тихонько обменялись парой фраз. Малкольма это удивило, но он промолчал и просто дождался, пока деймоны закончат свой короткий разговор.
– Что он тебе сказал? – шепотом спросил он Асту, когда они уже дошли до бара.
– Чтобы мы пришли в монастырскую кухню часам к восьми. Только и всего. А зачем – не объяснил.
В восемь часов, как было известно Малкольму, в монастыре начиналась вечерняя служба. Значит, все сестры будут в часовне – кроме, наверное, сестры Фенеллы и сестры Катарины, если та останется присматривать за Лирой.
Дождь хлестал как из ведра. С неба не просто капало, а лило сплошными потоками, такие же потоки неслись под ногами, по раскисшей земле. Казалось, во всем мире не осталось ничего твердого: только ледяная вода, от которой негде укрыться. Сказав, что ему надо делать уроки, Малкольм поднялся к себе еще в половине восьмого, – и вот теперь на цыпочках снова прокрался вниз, хотя за яростным шумом дождя, барабанившего по крыше, в двери и окна, его все равно никто не услышал бы.
Он зашел в кладовку, обулся в высокие сапоги и надел непромокаемый плащ и зюйдвестку
[19]. Потом направился под навес сбоку от дома и натянул брезент из угольного шелка на каркас, которым недавно обзавелась его «Прекрасная дикарка». «Просто на всякий случай», – сказал он себе.
Затем, сутулясь под бьющим в лицо ветром и крепко прижимая Асту к груди, он с немалым трудом добрался до моста и остановился, глядя на бушующую реку. Сразу вспомнились слова Фардера Корама: в воде кое-что потревожили, и в небесах тоже… Приставив ладонь ко лбу наподобие козырька, Малкольм посмотрел вперед, сквозь завесу дождя. И в тот же миг едва не ослеп: вспышка молнии расчертила небеса прямо у него над головой, словно та самая аврора, о которой он недавно прочел в словаре, а за ней последовал раскат грома, отдавшийся во всем теле такой дрожью, что у Малкольма подкосились ноги. В ужасе он вцепился в каменный парапет.
– «Он катит громовые колесницы…» – пробормотала Аста.
– «…На крыльях бури в темном небе мчится»
[20], – подхватил Малкольм.
Здесь, на мосту, он был как на ладони перед гневом небес, и это было по-настоящему жутко. Оторвавшись от парапета, он торопливо зашагал через мост, на ту сторону, под укрытие монастырских стен, туда, где из часовни доносилось чуть слышное пение.
Добравшись до кухни, он постучал в окно камешком – стук в дверь могли бы не услышать за шумом непогоды. Элис тут же открыла и вышла к нему, кутаясь в тонкий плащ. Дождь накинулся на нее и вымочил ее всю в мгновение ока: волосы повисли мокрыми прядями и облепили лицо.
– Знаешь, где садовые сараи? – тихо спросила она.
– Монастырские?
– А какие же еще, придурок? Тебе нужен тот, что слева, самый дальний. В нем свет горит. Но ты туда прямо не ходи, зайди в соседний и посмотри оттуда. Иди давай, все сам увидишь.
– Но что…
– Иди, тебе сказано. Не могу я тут с тобой торчать! Там Лира одна осталась.
– А где сестра Ката…
Элис только покачала головой. Ее деймон, Бен, о чем-то торопливо шептался с Астой. Когда Элис повернулась к двери, Бен, превратившись в хорька, запрыгнул ей на руки. Малкольм почувствовал, как Аста вскарабкалась ему на плечо, а потом дверь за Элис захлопнулась, и они остались одни.
– Что он тебе сказал? – спросил он уже во второй раз за день.
– Чтобы мы были осторожны и не шумели. Надо все делать очень-очень тихо.
Малкольм кивнул. Аста скользнула ему под плащ, повертелась немного и высунула нос через горловину, прямо у него под подбородком. Они пошли вдоль монастырской стены, от моста – к садам, где в ту памятную ночь лорд Азриэл гулял со своей дочкой на руках при лунном свете. Малкольму приходилось внимательно смотреть под ноги: за пеленой дождя он не видел дальше своего носа, а под ногами бурлила вода, потоками несущаяся от реки. Неужели Темза все-таки вышла из берегов? Отсюда было не разглядеть, но вывод напрашивался сам.
Наконец, они добрались до огорода, и Аста сказала:
– Вон тот сарай, самый последний. Там и правда свет горит.
И действительно, протерев глаза и снова прикрыв их ладонью на пару секунд, Малкольм увидел тускло мерцающий огонек в окошке дальнего сарая. В том, которое смотрело на реку, а не на монастырь.
Расположение сараев он знал, потому что не раз помогал сестре Марте в саду. Последние два на самом деле были одним большим сараем, разделенным пополам тонкой перегородкой. Двери держались на простых железных крючках. Сестра Марта специально их не запирала: мол, красть тут особо нечего, а с ключом возиться каждый раз неохота.
С величайшей осторожностью, чтобы ни в коем случае не шуметь, Малкольм откинул крючок на двери в сарай, примыкавший к освещенному. Аста уже превратилась в сову, чтобы лучше видеть: в этом сарае сестра Марта держала цветочные горшки, и если бы Малкольм налетел на них в темноте, то грохот поднялся бы такой, что его услышали бы даже сквозь шум непогоды.
Малкольм крался на цыпочках в темноте… а впрочем, было не так уж и темно. Перегородка между этим и соседним сараем была в одну доску толщиной, и кое-где доски покорежились, пропуская слабый желтоватый свет свечи, мерцавшей на сквозняке. Тонкая кровля гудела и ходила ходуном, и Малкольму на миг почудилось, будто он – внутри огромного барабана, который того и гляди лопнет под бешеным напором палочек.
Аккуратно переступив через горшки, Малкольм коснулся ладонями перегородки, прижался ухом к щели. Из соседнего сарая как будто послышался голос… потом другой… и тут Малкольм в ужасе замер, потому что вслед за голосами раздался знакомый ему жуткий звук – тонкий, взлаивающий хохот. Боннвиль был здесь, в каком-то шаге от него, за хлипкой стенкой. Аста превратилась в мотылька и села у другой щели, но Малкольму было не до нее. Почувствовав за перегородкой какое-то движение, он наклонился и заглянул между досками. Жерар Боннвиль и сестра Катарина сжимали друг друга в грубых, неловких объятиях. Монахиня полулежала на груде пустых мешков, и в свете свечи блестели ее голые ноги, а гиена вылизывала ее деймона-мопса – тот перевернулся на спину и извивался от удовольствия…
