— Будь моя воля, ты бы у меня пешком в Иркутск пошел, — прищурившись, злобно бросил мне через плечо прилетевший бортинженер из экипажа Проклина.
— Желательно по этапу и в кандалах, — в тон продолжил я. — Только позволь поинтересоваться, за что?
— За то, что был с Хасбулатовым, — процедил бортинженер. — Хотели всех перевешать.
— А-а-а, — догадливо протянул я. — Виктора Астафьева прочитал.
— Да, он говорит, никакой ты не писатель.
— О Господи! По-моему, я этого нигде не утверждал, — через силу улыбнувшись, сказал я. — Писатель теперь у нас один — Ельцин. Вон какие драмы заворачивает! А конкурентов — или снарядами, или прикладом, — я попытался показать выбитый зуб.
— Почему же вас всех не перебили? — не выдержав моей улыбки, взорвался бортинженер и, выматерившись, пошел прочь.
«Что ж, надо быть готовым и к такому», — с грустью подумал я.
Бортинженер выразил не только свою точку зрения. Потом у меня еще не раз спросят: «Почему одних убили, а вы остались живы? Какого черта сидели там в Белом доме, а не ушли к хозяину?» Я мог бы, конечно, ответить, что даже среди омоновцев не все оказались упырями. Более того, один из офицеров, когда депутаты вышли из Дома Советов и ждали обещанные автобусы на ступеньках лестницы, громко сказал Бабурину: «Сергей Николаевич, мы гордимся вами!»
Этим он еще раз доказал, что за семьдесят столько раз проклятых демократами лет скотами стали не все. У многих разрывалась душа — стрелять по своим, такое и в кошмарном сне не приснится. Да и у тех, кто нажимал на курок, свербила душонка — сегодня ты, а завтра тебя.
Но в тот момент мне стало почему-то жаль себя, уцелевшего, не знающего, как жить дальше, стало жалко обманутого бортинженера, который говорил, скорее всего, не свои слова и ненавидел меня не своей ненавистью. И не его вина, а скорее наша общая беда — нежелание и неумение думать и решать самостоятельно — заставляет таких людей сидеть у телевизоров и сглатывать хитро приготовленное варево из сплетен, инсинуаций и тенденциозно поданной правды. Я заметил: многие люди привыкли считать до трех, а чаще всего до двух. Ты за кого? За Горбачева или Ельцина? Чуть позже — за Хасбулатова или того же Ельцина? И вроде все ясно: кто против, тот — враг. Сейчас для них такими врагами были обозначены бывшие народные депутаты, а в данном случае — я. Но, с другой стороны, что стоили мои переживания, обиды по сравнению с горем тех людей, кто потерял в октябрьские дни родных и близких.
Взял меня на самолет командир Игорь Васильев, которого я знал давно. Взял без лишних вопросов и разговоров. Чего задавать вопросы и травить душу, и так все ясно. Все по телевидению видели расстрел. Одни плакали от унижения и обиды, другие аплодировали. Уже дома я понял: сочувствующих тем, кто остался в Белом доме, все же было больше. Особенно много их оказалось в моей родной эскадрилье. Но в том полете бортпроводницы были со мной официально вежливы, они были тоже против Руцкого и Хасбулатова.
— Мафия, — сказала самая бойкая из них. — Нахапали. Быть у власти и ничего не взять! Не верю я им. Чеченцы все рынки заполонили, а мы у них вместо рабов. И пляшем перед ними лезгинку.
— Да мы же не Руцкого с Хасбулатовым защищали, а закон, Конституцию, Советскую власть! — уже по инерции возражал я. — А лезгинку можно танцевать, но и свои танцы не забывать.
— Конституцию? Да кому она была нужна, советская? — фыркнула бойкая.
— Так Ельцин на ней клялся! И растоптал.
— А какая разница? Сказали — новую примем.
— Вообще-то, девоньки, Конституция не колготки, — усмехнувшись, сказал я. — Порвали, достали новые. Он и новую разорвет.
— Не разорвет.
— Откуда такая уверенность? Он столько раз уже обманывал. Когда ему было надо — обещал одно. Добившись своего — делан другое.
— Обманет, конечно, обманет, — неожиданно поддержала меня молчавшая до сих пор девушка. — Они там, наверху, только власть делят, а нас везде обманывают. Вон, сегодня в магазине на несколько тысяч надули, и пожаловаться некуда.
— Так мы и хотели, чтобы народ не обманывали, — заметил я. — Торгаши почему обнаглели? Смотрят на руководящую головку и делают простой вывод: этим воровать можно, а мы что, рыжие? Каков поп, таков и приход.
Стюардессы замолчали. Мне показалось, что, привыкшие верить теледикторам, они с первого захода не могли и не хотели понять меня, говорящего противоположное. Им внушили: в Белом доме засели отпетые бандиты и толкающие на гражданскую войну депутаты-хасбулатовцы. Ну, постреляли строптивых, так им и надо. Зато теперь вокруг воцарятся мир, порядок, спокойствие. А что грабят и обманывают, так в России это — дело привычное. И покатили они на колесиках по дорожке свои объемистые сумки, хоть и надули их московские продавщицы, в Иркутске все равно все в два раза дороже. А Конституция? Да шут с ней, с Конституцией! Кто и когда ее читал? Пропади она пропадом, вместе с Ельциным и Руцким.
Я летел домой, где, говорят, и стены помогают. Я хотел отдохнуть, оглядеться и вновь, если пройду медкомиссию, сесть за штурвал самолета.
На другой день после прилета в Иркутск я встретил в аэропорту знакомую медсестру.
— Слава Богу, живой, — обняла она меня. — А тут по телевизору сообщили — не могут найти. Я пробовала набрать ваш номер, все время было занято.
— Да все нормально, — улыбнулся я. — Как вы поживаете?
— Ты знаешь, за эти три года многое изменилось, — махнула она рукой. — Люди уже не знают, на кого кидаться. На кого покажут, того и кусают. Им сказали: виноваты депутаты. Поверили. Как же тут не поверить, когда по телевизору такую вентиляцию мозгов учинили. А другой информации нет.
— Так все неправда! Неужели они не понимают?
— К сожалению, это так — не понимают. Сначала разорвут, а уж потом начнут плакать: что наделали. А что толку? Как говорят, поезд уже ушел, — вздохнув, быстро проговорила она и, подняв на меня глаза, спросила: — Что собираешься делать?
— Медкомиссию хочу пройти. Пройду — летать начну.
Медсестра как-то странно взглянула на меня, по лицу скользнула виноватая улыбка. Я понял, она борется с собой: сказать или промолчать.
— Не знаю, не знаю, — каким-то отрешенным голосом проговорила она. — Помнишь последнюю свою медкомиссию, которую ты с трудом прошел? Только хорошее отношение к тебе Ольги Александровны Барановой решило все. Это она настояла дать тебе дополнительную реабилитацию. А могло быть и по-другому. Врач, он тоже человек, может пристопорить, а может дать «зеленый».
— Но при чем тут политические взгляды? — поняв, чего не договаривает она, недоуменно протянул я. — Медицина всегда была вне политики.
— Так-то оно так. Но когда человек принимает решение, он не свободен от пристрастий. Даже если он и в белом халате.
— Господи, не страна, а дурдом какой-то! — воскликнул я.
