Неужели она сейчас поцелует его в губы?
Но… она отступила назад.
– Я… Хотите чего-нибудь выпить?
Он кивнул. Она вытерла ладони о брюки – нервное движение, которое потешило его мужское самолюбие. Когда это было, чтобы он так хотел женщину? И она его тоже хочет. Догадался по ее глазам, по зарумянившимся скулам.
Что им запретит уступить страсти, доставить друг другу удовольствие?
– Тогда садитесь. – Она махнула рукой на стол и скамейки во дворе и убежала в дом.
Он сидел и ждал. Сердце гулко стучало.
Уинни вскоре вернулась с кувшином домашнего лимонада со льдом. Он заметил, что руки у нее дрожат, когда она разливала лимонад.
Хоть она и назвала себя порядочной девушкой, но это не означает, что каждое романтическое знакомство она станет расценивать как прелюдию к любви и длительным отношениям.
Тепло разлилось у него внизу живота. Но сначала он выяснит, каковы ее взгляды на этот счет. А затем…
Он весь горел. Уже давно он не чувствовал такого прилива жизненных сил.
Все желания Ксавьера отразились у него на лице. Уинни впилась пальцами в стакан, сердце делало кульбиты.
Боже! Зачем она поцеловала Ксавьера… пусть невинно, в щеку?
«Невинно?» Смех, да и только. «Не ври! Ты хотела дотронуться до него, и ты это сделала. Хотела вдохнуть его запах».
Но как же хорошо он пахнет! Что касается остального… Он крепкий, мускулистый. Какая непростительная глупость коснуться его. У нее до сих пор покалывает ладони.
«Прекрати! Скажи что-нибудь наконец!»
– Вы были близки с родителями, Ксавьер?
– Я их уважаю. – Он смотрел на нее исподлобья. – Мои родители… они по характеру очень сдержанны и… любят соблюдать приличия. Они отправляли меня в самые лучшие школы-интернаты.
– Сколько же вам было лет, когда вы впервые стали там учиться?
– Пять.
«Они отправили его в пансион в пять лет?» Уинни передернуло.
– Университет тоже был из первоклассных. У меня были самые лучшие возможности.
– Но… вы не отзываетесь о родителях с той же теплотой, как о Лоренцо.
– Мы с Лоренцо… как бы это выразиться. Мы родственные души.
Она поняла: Лоренцо был единственным лучом света в одиноком детстве Ксавьера. Неудивительно, что он так горюет по деду.
– Я абсолютно уверена, что мне Лоренцо понравился бы.
– А вы – ему.
Ксавьер вдруг замер, словно его удивили собственные слова, а потом спросил:
– Уинни, вы были близки с родителями?
Ей придется ответить – тогда они будут квиты. Это справедливо. Но как бы обмен подобными личными подробностями, на первый взгляд безобидными, не привел к чему-то более интимному. Она чувствовала, что, подай она Ксавьеру хоть маленький знак, он ее поцелует. Всего лишь крошечный знак… Во рту пересохло. Что за мысли крутятся в голове? Ксавьер не похож ни на одного из мужчин, с которыми она раньше встречалась, и уже по этой причине ей не следует с ним сближаться. К тому же есть опасение, что если она это сделает, то все пойдет не так, как хочется. И работа пострадает. Она не может этим рисковать.
Ксавьер наклонился к ней. Ее охватила нервная дрожь, холодные мурашки пробежали по спине. Ей страшно, но не от того, что может сделать Ксавьер. Она боится того, чего хочет сама. А хочет она прижать его голову к своей груди и забыть обо всем на свете.
«На карту поставлено слишком многое!»
– О чем вы задумались? – спросил он. – На вашем лице столько всяких эмоций…
– Женщине нельзя быть открытой книгой. – Уинни быстро схватила кувшин, налила в стакан лимонад и откинула назад волосы. – Вы спросили о моих родителях… Я понятия не имею, кто мой отец. Не уверена, что моя мать тоже это знает.
– Вас это мучает?
Его бы мучило – Уинни не сомневалась.
– Больше не мучает. В подростковом возрасте переживала, когда хотела узнать, но… – Она пожала плечами. – Я пришла к заключению, что если моя мать не слишком была ему нужна, то и я, скорее всего, тоже.
Он ничего на это не ответил. Тогда Уинни продолжила:
– Я люблю свою маму, но она лишена материнского инстинкта.
– Не понимаю. – Он наморщил лоб.
– Ну, у нее появилась я, потом она поняла, что ей лучше быть свободной, а ребенок ее связывал. Всем стало лучше, когда она наконец оставила меня у бабушки и предалась вольной жизни. Сейчас она живет во Франции.
– Сколько вам было, когда она оставила вас с Эгги?
– Пять.
– И вы до сих пор ее любите?
Уинни была уверена, что он бы таил обиду всю жизнь.
– Бабушка всегда была для меня настоящей матерью. Я не обделена любовью, Ксавьер. А мать… она больше походила на тетю.
– Вы можете ее любить, но, вероятно, не уважаете. Во всяком случае, не так, как я уважал своих родителей.
– Если у меня когда-нибудь будет ребенок, и обо мне скажут, что мой ребенок меня уважает, то я пойму – где-то я допустила ошибку.
Он явно ее не понял. Она же продолжала развивать эту тему:
– Скажите, что вы собираетесь требовать от себя, как от родителя? Вы отошлете Луиса в пансион?
Он нахмурился:
– Это слишком личное. Я не рассчитывал, что наше обсуждение пойдет в этом направлении.
– У вас было намечено, о чем мы станем говорить?
– Вы обвиняли меня в том, что я отношусь к вам как к противнику, и вы были правы. Я об этом сожалею.
Да, он сожалеет, но не извиняется. Уинни и этому была рада. Пока.
– И все-таки я не могу отделаться от ощущения, что вы настороже, опасаетесь: вдруг я сделаю что-то такое, чему вы будете яростно противиться.
– Хотелось бы узнать конкретнее.
А не обернется ли откровенность против нее же? Уинни не рискнула.
– Ксавьер, поправьте меня, если я не права, но у меня полдня свободные от работы, и я больше не говорю о делах. – Она выпила лимонад до дна и со стуком поставила стакан.
– Вы… хитрите? Уклоняетесь от ответа?
– Возможно. Однако готова поспорить, что разговор у нас не предполагал обсуждения рабочих моментов.
Он сверлил ее взглядом.
Уходить от неудобных тем не в ее правилах.
– Думаю, загвоздка в том, что я вас поцеловала. Думаю, на самом деле вы хотели сказать мне, что я перешла границы и что впредь этого не должно повториться. – Уинни вскочила. – Можете не волноваться. Я…
Слова куда-то пропали, когда он тоже встал и перегнулся через стол. У нее сдавило горло, желание кругами заструилось по коже.
