Но пока все было видно очень хорошо, и я могла во всей красе созерцать пустую комнату и шкаф в ней, догадываясь, что Оля возится со своими «тряпочками» где-то в районе ванной. Несколько раз она заходила в комнату и снова выходила, но в целом пока ничего интересного не произошло.
Так просидела я часа полтора, думая, что в своих заботах о том, чтобы не чувствовать голода во время длительного наблюдения, я не учла одну деталь, а именно, что длительное наблюдение – вещь очень нудная и в сочетании с полным желудком вызывает непреодолимую сонливость. Сидя в темном переулке, в темной машине, где единственным слабым источником света был только монитор, я с тоской думала о том, что будет, когда и этот, хоть и слабый, но все же побуждающий к бодрствованию фактор исчезнет. Смогу ли я дотерпеть до двенадцати и не уснуть?
Между тем Оля снова появилась в поле зрения камеры, и, увидев, что она снимает свой синий халат, я поняла, что она закончила работу и собирается домой. А еще через несколько минут мне пришлось испытать чувство неловкости, поскольку, преследуя, в общем-то, совершенно иные цели, я поневоле стала свидетельницей некой трогательной сцены, которая, совершенно очевидно, не предназначалась для посторонних глаз.
В комнатке появился молодой человек, в котором я узнала монтировщика Гену. Мне было известно, что и Аленка, и Оля имеют кавалеров среди монтировщиков, но кто именно за кем ухаживал, я не интересовалась. Ну вот, теперь, по крайней мере, Олин ухажер мне известен.
Гена Смирнов был тихим молчаливым парнем, почти незаметным в толпе своих товарищей, где попадались такие выдающиеся личности, как, например, Стас. Единственное, пожалуй, что можно было назвать характерным в его облике, это постоянно несчастное выражение лица. Даже над шутками Стаса он почти никогда не смеялся. Кроме того, я знала, что для Гены зарплата монтировщика является основным источником дохода, тогда как большинство ребят использовали этот вид деятельности как возможность подработать, учась в институте.
В общем, это был самый обыкновенный рядовой парень, какие тысячами проходят в уличной толпе, оставаясь незамеченными. Впрочем… думаю, Оле он вполне подходил.
Влюбленные разговаривали о чем-то, но поскольку камера не передавала звук, я не могла узнать, о чем именно. Потом последовала сцена прощания, и я скромно отвела глаза.
Когда я снова посмотрела на монитор, изображения на нем не было. Точнее, оно, наверное, было, но поскольку Оля выключила свет, а мои глаза еще не привыкли различать предметы в темной комнате, первые минут десять я не могла разглядеть на мониторе абсолютно ничего.
Со временем глаз начал привыкать к темноте, и вот уже на экранчике размером со спичечную коробку обозначился некий прямоугольник, более темный на фоне всего остального. Я поняла, что это шкаф и, что самое важное, убедилась, что даже при отсутствии всякого другого освещения я все-таки смогу разобрать, что происходит в комнате.
Проблема была только в одном – в комнате ничего не происходило. Прошло уже полчаса после того, как Оля погасила свет и, очевидно, ушла, но никто не крался к шкафу с зажигалкой в руке и не пытался порыться в груде наваленных в дальнем углу старых тапочек.
Да, прошло полчаса, потом еще полчаса, потом час, я подавляла зевоту, а изображение на экране застыло, казалось, навек.
Когда минутная стрелка на часах показывала без пяти двенадцать, я плюнула, выключила монитор и поехала домой.
Итак, Вова не пришел. Почему? Он не клюнул на мою наживку, он не причастен к преступлению, или его спугнула Оля, оставшаяся после работы, чтобы покрасить ткани?
Я ехала по пустынным ночным улицам и пыталась найти наиболее вероятное объяснение своей сегодняшней неудаче. Поразмыслив, я пришла к выводу, что наименее вероятным является первое предположение из трех.
Если Вова причастен к преступлению, он не мог пропустить мимо ушей информацию о намечающемся дополнительном расследовании. Уж кто-кто, а он-то отлично знал, какие у Оксаны были друзья. Следовательно, он был сильно заинтересован в том, чтобы не допустить того, чтобы эти друзья на него вышли. Разумеется, в том случае, если он действительно в чем-нибудь замешан.
Значит, одно из двух: либо он не замешан, либо его спугнула Оля.
Хм, смешная получается ситуация – один подозреваемый спугнул другого.
Что ж, если это в самом деле так, то Вова должен будет предпринять еще одну попытку. А может быть, даже и не одну. Кто его знает, вдруг завтра вечером халтурку возьмется делать Наталья. Тогда он опять не сможет проникнуть в цех.
Да, как это ни печально, а похоже, придется мне свои дежурства поставить на поток. Придя к такому удручающему выводу, я тяжело вздохнула, но что поделаешь – работа есть работа. К тому же Боба ждет не дождется, когда же я представлю ему убийцу, и если таковой имеется, мне совершенно необходимо его выявить.
Но несмотря на осознание правильности своих действий, в тот вечер я чувствовала себя уставшей, как никогда, и, приехав домой, упала на кровать, что называется, без задних ног.
* * *
Следующие несколько дней я испытывала одни только разочарования. Аккуратно заряжая каждый день источник питания камеры и добросовестно просиживая дежурства в машине возле театра, я не наблюдала на экране монитора ничего, кроме надоевшего уже до изжоги темного прямоугольника шкафа.
К тому же, вопреки моим предположениям, в эти несколько дней никто не брал халтурку, так что даже этого невинного развлечения я была лишена.
«Неужели я ошиблась? – в отчаянии думала я. – Неужели это не Вова? Но кто же тогда? Оля? Неужели Оля?»
Я смотрела на Олю, бродившую по цеху, не поднимая глаз, педантично выверяющую каждый штрих в рисунках и скрупулезно вымеряющую каждый квадратик в аппликациях, и отказывалась верить.
В конце концов я засомневалась, правильно ли рассчитала время для наблюдения, и подумала, что Вова мог забрать ботинки тогда, когда камера была выключена, но проверив дальний угол шкафа, убедилась, что все на месте.
Вова был непричастен, это было совершенно очевидно. В основном списке из подозреваемых оставалась только Оля, и как бы мне ни было это неприятно, приходилось признать, что теперь я должна подвергнуть проверке ее, и вполне возможно, что результаты этой проверки докажут ее причастность.
Да, это было очень неприятно. С Олей я ежедневно работала в самом непосредственном контакте, к Оле я не имела практически никаких личных претензий, более того, я даже сочувствовала ей по поводу незаслуженного обвинения в воровстве, и вот теперь мне предстояло найти доказательства ее причастности к такому неблаговидному поступку. Конечно, мотив у нее был, но…
И тут мне в голову пришла одна интересная догадка. А что, если Оля вовсе и не собиралась никого убивать? Что, если она просто хотела досадить Оксане за то, что последняя так подло с ней поступила, и, зная о ее порывистости в движениях и резкости в реакциях, решила немного усугубить эффект, заставив ее лишний раз навернуться со ступенек?
