Нет, отпечатки явно бесперспективны. Думаю, самое правильное сейчас – вернуть ботинки туда, где они находились, а обнаруженные новые факты пока просто взять на заметку. Ведь если убийца до сих пор не побеспокоился убрать отсюда ботинки, значит, он либо на все двести процентов уверен в своем алиби, либо считает, что никому и в голову не придет интересоваться, не была ли чем-нибудь смазана Оксанина обувь. Особенно после того, как полиция решила, что все, произошедшее с ней, – это несчастный случай. И между прочим, такая уверенность не была лишена оснований.
Впрочем, имелась еще одна причина, почему тот, кто испачкал ботинки, мог тянуть с их уничтожением. Возможно, этот человек не имел никакого отношения к декораторскому цеху и просто боялся вызвать ненужные подозрения своим беспричинным здесь появлением. И тогда… тогда это полностью снимает подозрения с моих коллег.
Хотя, по большому счету, уже сам факт обнаружения ботинок доказывает их непричастность. Нужно быть полным идиотом, чтобы, находясь в постоянной близости от такой улики и имея полную возможность, не вызвав ни малейших подозрений, в любой момент от нее избавиться, не сделать этого. Нет, декораторский цех в смерти Оксаны Ширяевой явно неповинен.
Признаюсь, сделав этот вывод, я испытала огромное облегчение. Последние несколько дней, наполненные непрерывными падениями, заставившими меня подозревать всех и вся, я пребывала в постоянном и очень неприятном напряжении. В самом деле, кому может понравиться предположение о том, что люди, с которыми ты работаешь, делаешь одно дело и находишься в постоянном контакте, втайне желают твоей смерти? Понятно, что это не понравится никому. Не нравилось и мне. Не нравилось и выматывало гораздо больше, чем физические нагрузки.
Но теперь с подозрениями покончено.
Я взяла ботинки, спрятала их под стол возле окна, где они стояли все это время, и, взглянув на часы, поняла, что пора спускаться вниз к костюмерам и гримерам, которые должны были подготовить меня к сценическому дебюту.
* * *
– …И потом Пустопалова скажет: «Тереза, подите, посмотрите, что они там делают», – втолковывал мне Коля Рябов, когда я, уже загримированная и наряженная в костюм служанки, готовилась к выходу на сцену. – А ты пройдешься, выглянешь в окно… Там декорация такая – как бы окно с террасы. На самом деле оно просто за сцену выходит, но ты посмотришь, как будто увидела их в саду, в беседке, и скажешь: «Ах, они едят лепешки». И уйдешь.
– Кто «они»?
– Ну, Алджернон и этот, как его…
– Кто?!!
– Ну, лорды эти. Тебе не один хрен? Ладно, давай, я побежал, мой выход.
Коля убежал на сцену, а я осталась в одиночестве, со страхом ожидая, когда Пустопалова скажет заветные слова, и пытаясь угадать, что это за слово сказал мне Коля и не означает ли оно что-нибудь обидное для меня, а главное, мучаясь сомнениями, смогу ли справиться со своим ответственным заданием.
Но вот нужные слова прозвучали и я, не помня себя от волнения, вышла на сцену. Осмотревшись, я довольно быстро обнаружила «как бы окно», в которое мне предстояло заглянуть, чтобы увидеть, что кто-то там в саду ест лепешки.
Чувствуя себя все увереннее, я направилась к этому самому окну. И все, наверное, закончилось бы хорошо, если бы я не упустила из вида, что о моем актерском дебюте знает не только безобидный Коля Рябов, но и коварный Стас, а следовательно, и все монтировщики.
Без всякой задней мысли я просунула голову в окно и, увидев за ним только пустое темное пространство, уже готовилась сообщить о лепешках, как вдруг из темноты на меня стала надвигаться свежеотесанная крышка гроба, удивительно яркая и «живая» в закулисных сумерках. Крышка выезжала слева, а справа показался такой же свежеотесанный деревянный крест. Колыхаясь и раскачиваясь в темноте, ритуальные предметы двигались прямо на меня.
Учитывая фактор неожиданности и то, что еще совсем недавно меня мучили подозрения, что неизвестный злодей жаждет моей смерти, да и просто то, что я женщина, думаю, представить мое состояние будет нетрудно.
В одну секунду покрывшись холодным потом, я стояла и как загипнотизированная смотрела на гробы.
По-видимому, Пустопалова заподозрила что-то неладное, потому что позвала меня вторично, хотя этого не было в сценарии.
Я наконец очнулась.
И, разумеется, закричала.
– А-а-а!!! – в ужасе вопила я.
Однако профессиональная закалка сказалась и тут, потому что, еще крича, я вспомнила, что нахожусь на сцене, и непосредственно после своего дикого возгласа сообщила присутствующим:
– Они едят лепешки!!
– Спасибо, Тереза, – во все глаза глядя на меня, проговорила Пустопалова. – Можешь идти.
Все еще пребывая в легком шоке, я удалилась со сцены. Выйдя за кулисы, я услышала смех. За кулисами, хватаясь за животы, ржали монтировщики.
В одну минуту мне все стало ясно. Я вспомнила новый спектакль, который начинал Валеев, «Ювенильное море», и вспомнила также его жизнеутверждающий характер и живописные декорации. Наверняка эта сволочь, Стас, подговорил монтировщиков притащить парочку гробов, чтобы отметить мое боевое крещение.
Переход от состояния глубокой комы к состоянию неукротимого бешенства занял не больше полсекунды. Выйдя за кулисы, я готова была рвать и метать, но, разумеется, Стаса нигде не было. Сделав свое черное дело, он наверняка притаился в каком-нибудь укромном местечке до тех пор, пока буря утихнет.
Не имея под рукой главного злодея, я набросилась на других монтировщиков.
– Бессовестные! – с укоризною говорила я, в то время как они надрывали животики. – И как вам только не стыдно, а? А?! Женя, и ты! И ты туда же! Ну эти-то ладно, обалдуи, но ты-то умный парень, в институте учишься! А?!
Но призывы к совестливости действовали плохо. Более того, кое-кто из монтировщиков, просмеявшись, пошел в реквизиторскую к Лиле с явной целью сообщить интересную новость и там. В общем, история с рисунками Незнайки по сравнению с моим сегодняшним выходом была просто детским лепетом.
Побушевав еще немного за кулисами, я тоже направилась в реквизиторскую. Как бы там ни было, но главная моя цель в этот вечер заключалась все-таки не в том, чтобы обрушить справедливое возмездие на головы подлых монтировщиков, а в том, чтобы собрать дополнительные сведения для своего расследования.
– Ах ты же, моя Танечка! Ах ты же, моя бедная! – едва завидев меня, сочувственно запричитала Лиля. – Как им только не стыдно, бессовестным. Садись, я тебя сейчас кофейком напою.
По-видимому, чувствуя себя очень комфортно в роли заботливой мамочки, Лиля захлопотала вокруг электрического чайника, а я, усевшись в единственное кресло, стоявшее в реквизиторской, пыталась как можно правдоподобнее изобразить из себя невинную жертву.
Кофе, разумеется, был растворимый.
По мере того как спектакль близился к завершению, освобождалось все больше актеров, и многие из них со сцены прямой наводкой шли в реквизиторскую. Кроме того, там сегодня гостили еще гример Валя и костюмерша Нина, две закадычные подружки-болтушки. Неизвестно, по какому поводу они осели в этот вечер у Лили, но каким бы этот повод ни был, я лично была только рада. Присутствие этих двух персонажей гарантировало, что время, проведенное мною на посиделках у Лили, точно будет потрачено не зря.
