Остановился у окна, побарабанил в задумчивости по стеклу. Потом поставил свой табурет возле Семенова, сел рядышком.
— Послушай, — сказал он, переходя вдруг на доверительный тон. — Давай начистоту, по-простому, по-человечески?
— Валяй, — согласился Семенов.
— Покажи руки.
— Чего на них смотреть? Руки, как руки. Ну, погляди, ежели охота, — Семенов растопырил пальцы, покрутил ладони.
— Мозолистые. Работал много, сразу видно…
— Да уж, в постелю мне кофий не подавали!
— А мне, думаешь, подавали? На, глянь! — Никишкин показал свои руки. Они тоже были в мозолях.
— Я и землю пахал, и в кузне работал. Ты за трудовой народ? Значит, и за меня тоже. Потому, что мы оба жилы рвали всю жизнь! Если бы твой Ленин все не перебаламутил — так бы и трудились на земле… Да у меня почти вся сотня такая…
— А я думал, у тебя мозоли от шашки! Много моих товарищей порубал!
— Хватит, Иван, — Никишкин заговорил ещё тише и мягче. — Ты же не такой, как эти очкастые жиды, ты же наш, русак!
Комэск внимательно, с интересом, разглядывал есаула. Он впервые видел классового врага так близко и не мог зарубить.
— Бился ты лихо, наших положил без счета, за это многие хотят тебя конями разорвать… Но я понимаю — война есть война. Жиды и комиссары тебе мозги запудрили, вокруг пальца обвели. Гляди, что они с тобой сделали. Ты даже брата родного расстрелял! Разве это по-божески!
— Так я не верующий, — ответил Семенов беззаботно, в то время как в груди его полыхнуло, и кровь упруго ударила в виски.
— Это плохо, что не верующий. Плохо, Иван! Но воевал ты храбро, честно, с пленными не лютовал…
— На этом, стало быть, и разойдёмся? А я, само собой, обязуюсь и впредь воевать с вами храбро, честно, ну и с пленными не безобразничать.
Есаул снова вздохнул.
— Не разойдёмся, Иван. Но от тебя зависит, чем наша встреча закончится. Шлепнуть тебя — дело недолгое…
— И то верно, — перебил беляка Семенов. — Так чего ты ждёшь, в самом-то деле? Чего не положили рядом с дорогими моими товарищами? Зачем было через линию фронта тащить и спектакли устраивать?
— А затем, что нам такие командиры во как нужны! — есаул ткнул ладонью себе под горло. — Переходи к нам, получишь сотню для начала, особое снабжение, это я обещаю. По твоему примеру и другие красные к нам потянутся. Я знаю, что бойцы тебя безмерно уважают, глядишь, и весь «Беспощадный» на нашу сторону переметнется! А это серьезная сила, пожалуй, самая боеспособная часть на фронте!
— Эк ты хватанул, есаул! — комэск покачал головой. — Зачем чудить? Сам-то веришь в эту чушь? А ещё сотней командуешь…
Есаул и его пленник какое-то время молча смотрели друг другу в глаза. Никишкин явно ожидал чего-то еще.
— Хрен тебе с маком, а не «Беспощадный»! — лениво добавил комэск и заставил себя презрительно усмехнуться.
Белогвардеец нырнул волосатой рукой во внутренний карман кителя, вынул отобранный у Семенова партбилет. Покачал на весу картонной книжицей.
— Чего зря болтать и гадать: что будет, а что нет? Спали эту бумажку — и принимай сотню! Жизнь сама покажет, как оно дальше-то сложится…
В глазах комэска сверкнул стальной перелив.
— Это, глупый ты человек, не бумажка, — сказал он. — Это частица Пролетарского знамени. Кусочек Великой Большевистской идеи.
Никишкин раздражённо поморщился.
— Да какой такой «великой идеи»! Какая у вас идея? — вспылил, наконец, не сдержался. — Царя-батюшку с детишками поубивали, как последние ироды!
— Светлое будущее: свобода, равенство и братство — вот наша идея! — Семенов говорил ровно и убежденно. — А царь твой сам иродом был! Кровавое воскресенье забыл? Или Ленский расстрел? Сколько там рабочих положили, сколько осиротили детишек?!
Есаул встал. Разговор, судя по всему, был окончен.
— На земле никогда не будет свободы и равенства! — бросил он комэску. — Только в Царствии Небесном все сравняемся! Но вы, безбожники, туда никогда не попадёте: вам прямая дорога в геенну огненную!
Махнул рукой конвойным.
— Скажи, Филя, пусть этот башибузук готовит все! Только время тратить. Я так и знал, все они фанатики!
Белобрысый четко развернулся и выбежал наружу. Хлопнула дверь, плохо обутые ноги протопали по ступенькам крыльца.
— Эй, басурман! — донесся выкрик ломкого, мальчишеского голоса. — Готовь там! Выведем сейчас.
— Я тебе дам басурмана! — рявкнул кто-то в ответ. — Уши оторву, сопляк!
Кто-то весело засмеялся. Но Семенову было не до смеха. Он как будто воспарил над всем происходящим — над бедняцкой избой, превращенной в штаб белых, над есаулом и его подчиненными, над местным Ангелом Смерти, который выполнял здесь ту же работу, что Федор Коломиец в расположении родного эскадрона.
Смерть подошла совсем близко. И на этот раз её уж не миновать. Лучше бы, конечно, в горячке боя. Но в бою он столько раз сбивал Костлявую с панталыку: обманывал, опережал, уходил или заставлял ее отступить… Кто, интересно, помогал ему все это время? В ангела-хранителя он не верил, а кто еще мог отводить пули и шашки? Наверное, все-таки, был за спиной такой боевой ангел! Только вышли отведённые ему шансы, использованы подчистую. А может, у того ангела сила только на поле боя была, а в этой бедняцкой избе она не действовала? Как бы то ни было, но Костлявая улучила момент и сейчас совершит то, что не удавалось ей в сотне боев… Что же, смерть она и есть смерть — где ни приходится ее принимать…
Через несколько минут Семенова вывели во двор. Вместе с конвойными, будто не решаясь доверить рядовым столь важное дело, шагал есаул Никишкин. С ветки молодого дуба свисала петля, под ней стояла табуретка. Казак или башкир повис на веревке, проверяя: выдержит ли? Вокруг толпились несколько десятков белоказаков да согнанные местные жители. Кто смотрел с жадным любопытством, кто безразлично, кто с сочувствием. И вдруг в толпе мелькнуло знакомое лицо — Петрищев! В общем-то обычный боец, ничем не выделялся, только всегда вроде чем-то недовольный… Он должен был с ними в штаб ехать, но накануне вечером отпросился в лазарет — старая рана открылась. Вон оно как обернулось! Переметнулся, гад… Но рожа все равно кислая! И здесь, видно, не нравится!
— Что стал? Иди! — за словами последовал толчок в спину.
Семенов косо глянул на есаула.
— Вообще-то, мы только мародеров вешали, и то не всегда. А офицеров и прочую военную контру расстреливали!
— А ты что, офицер? — скривился тот. — Каждая крестьянская сволочь нынче командует. Только офицерами вы от этого не становитесь. Пошел!
Он снова толкнул комэска в сторону импровизированной виселицы.
— Скажи спасибо, что не дал тебя на ремни порезать, как ребята требовали. Ты ведь многих наших покрошил, большой к тебе счет!
