Конечно, мы любим не только внешность человека, но и его сущность. Пристрастием к красивым цветам мы обязаны исключительно насекомым, летучим мышам и птицам: именно ради опыления с помощью этих крылатых существ природа наделила растения цветами с яркой, привлекающей их внимание раскраской. Хотя мы и выводим новые сорта цветов ради потрясающей окраски или приятного запаха и своими делами заметно меняем облик природы, но по-настоящему восхищаемся природой только в ее самых диких, неприрученных проявлениях. На нашей «нежной стихийной земле», как назвал ее Э. Э. Каммингс
[110], мы находим поразительные, волнующие душу красоты, которые наполняют нас экстазом. Возможно, мы, как и он, «замечаем скорчившийся оранжевый дюйм луны, / взгромоздившийся на эту серебряную минуту вечера», и пульс у нас внезапно разгоняется кавалерийским галопом, или глаза закрываются от удовольствия, и, словно во сне наяву, мы вздыхаем, даже не успев понять, что происходит. Сцена до боли прекрасна. Лунное сияние может внушить уверенность в том, что в этом свете удастся найти дорогу через темные равнины или ускользнуть от ночных чудовищ. Неистовое зарево заката напоминает о тепле, в котором мы нежились когда-то. Умилительная пестрота цветов говорит о весне и лете, когда можно есть досыта, а жизнь щедра и плодородна. Ярко окрашенные птицы пробуждают в нас определенное сочувствие их ослепительной и ослепляющей сексуальности, поскольку в душе у нас гнездятся атавизмы, и любая пантомима сексуального содержания напоминает нам о своей собственной. И все же суть природной красоты – это новизна и неожиданность. В стихотворении Каммингса – это оригинальный «скорчившийся оранжевый дюйм луны», пробуждающий внимание прохожего. Когда это случается, наше чувство всеобщности расширяется – мы принадлежим уже не только друг другу, но и всем видам живого, и всем формам материи. «Отыскать красивый кристалл или цветок мака значит стать менее одиноким, – писал Джон Бергер в «Искусстве видеть» (The Sense of Sight), – погрузиться в существование глубже, чем позволяет поверить одинокий образ жизни». Натуралисты часто говорят, что им никогда не надоедает видеть один и тот же участок дождевого леса или бродить по одной и той же тропе в саванне. Но, если расспросить понастойчивее, они добавят, что эти места никогда не бывают одинаковыми, что там всегда можно заметить что-то новое. Как заметил Бергер, «красота – всегда исключение, она всегда – вопреки. Потому-то она так трогает нас». Тем не менее мы страстно отзываемся на высокоорганизованный способ наблюдения за жизнью, именуемый искусством. В некотором смысле искусство – это попытка загнать природу в стеклянное пресс-папье. Некое место или абстрактная эмоция вдруг делаются доступными для рассматривания на досуге, выпадают из потока, их можно поворачивать и разглядывать с разных сторон, они замирают и, можно сказать, делаются столь же значимыми, как и пейзаж в целом. Бергер сказал об этом:
Все языки искусства создавались как попытка превратить мгновенное в постоянное. Искусство предполагает, что красота – это не исключение – не «несмотря на», – а основа порядка. <…> Искусство – это организованный ответ на то, что природа позволяет нам иногда мимолетно заметить… трансцендентный лик искусства – всегда разновидность молитвы.
Искусство конечно же сложнее. Напряженные эмоции порождают стресс, и мы хотим от художников, чтобы они чувствовали за нас, страдали и радовались, описывали высоты своей страстной реакции на жизнь, а мы могли бы без опаски любоваться всем этим и шире познавать весь спектр человеческого жизненного опыта. Совсем не обязательно жить в тех крайних состояниях сознания, как у Жана Жене или Эдварда Мунка, но заглянуть туда – замечательно. Мы хотим, чтобы художники останавливали для нас время, разрывали цикл рождения и смерти, временно прекращали процессы жизни. Этот поток слишком силен, и никто в одиночку не может противостоять ему, не подвергаясь сенсорной перегрузке. Художники, со своей стороны, стремятся к подобной интенсивности. Мы просим их заполнить нашу жизнь чередой свежих видов и откровений, вроде тех, что жизнь дарила нам, когда мы были детьми и все для нас было внове
[111]. Со временем большинство впечатлений нашей жизни покрывается тонкой патиной, ибо если мы перестанем осмысливать каждую лилию, разевающую пестрый зев, мы никогда не сможем ни разобрать письма, ни продать плоды граната.
Нередко глаз радует и то, что не отличается красотой. Горгульи, блеск, массивные цветовые сгустки, организованные трюки со светом. Бенгальские огни и фейерверки бывают чуть ли не болезненными для зрения, но мы называем их красивыми. В семикаратном бриллианте идеальной огранки «маркиз» нет ничего, кроме игры света, но и его мы зовем красивым. Издревле люди, околдованные игрой света в кристалле, делали из самых твердых в природе камней поразительные украшения. Да, алмазы и другие драгоценные камни кажутся нам восхитительными, но такими, как мы их видим сейчас, они стали совсем недавно. Искусство обработки, позволяющее создавать восхищающие нас камни, полные огня и сияния, изобрели только в XVIII веке. До тех пор даже драгоценности короны выглядели скучно и уныло, но с этого момента в моду вошли фасетная огранка и глубокие декольте. Вообще-то женщины часто украшали драгоценными камнями вырезы платьев, чтобы то и другое взаимно привлекало внимание. Но почему драгоценные камни кажутся нам красивыми? Бриллиант действует как многогранная призма. Свет, попадая в него, пробегает, отскакивая рикошетом от граней внутри кристалла, отражается от задней стенки и дробится на цвета намного четче, чем в обычной стеклянной призме. Умелый огранщик заставляет свет метаться внутри камня, отражаясь от множества граней, и вырываться наружу в углах. Покрутите бриллиант в руке – и увидите, как один чистый цвет сменяется другим. Неживая материя словно подражает живому своей многогранностью. В тесном как ловушка, мертвом пространстве бриллианта, который то сияет как неоновая лампа, то испускает острые клинки света, мы обнаруживаем энергию, жизнь, движение и смену цветов. Возникает ощущение чуда, все оказывается не на своих местах, загорается волшебный костер, в неожиданной вспышке оживает неживое, и начинается короткий танец огней, похожий то ли на фейерверк, то ли на запуск космического корабля. Потом танец замедляется, но цвета и свет стремительно набирают яркость, превосходя нас в фантазии чистого визуального экстаза.
Глядя на ночной запуск шаттла
Над болотами Флориды возвышается мощная сияющая башня. Вокруг нее лучи прожекторов пронзают небо и раскатывают по земле ковры света. Над стартовой площадкой, словно мошки, летящие на пламя, мельтешат вертолеты и реактивные самолеты. Даже в стране Оз небо никогда не было разукрашено такими россыпями бриллиантов. Посреди этого светового фонтана огромные леса держат на весу стройное тело ракеты, к бокам которой жмутся высоченные термосы с твердым топливом, похожим по цвету и на ощупь на твердый ластик для карандаша, а на спине ракеты пристроился и вцепился в нее изо всех сил, как детеныш какого-нибудь экзотического млекопитающего, остроносый шаттл.
