Войдя в дом вчера вечером, я поначалу изумилась странному звуку – спорадическое потрескивание и с трудом уловимый стук. Через несколько секунд я поняла, что это полевая мышь угодила в ловушку, стоявшую под шкафом в кухне. Отодвинув желтую занавеску, я увидела, что произошло. Мышеловка должна была сломать шею зверьку, но дуга хлопнула его по животу; мышь без стонов и визга вела последний бой с деревяшкой и пружиной. А потом ее конвульсии прервались навсегда. Взяв ловушку с мышью каминными щипцами, я осторожно опустила ее в пакет и вынесла в гараж, где температура была ниже нуля. Уверена, что за ночь мышь промерзла насквозь, как Роберт Скотт в Антарктике, погруженный холодом в горячечный сон. Домовладелец должен быть кровожаден, как дворовая кошка; я тут явно недобираю. Однажды я видела, как в конюшне тощая кошка терзала мышь, а окровавленный полутруп дергался, попискивал, но никак не умирал. Кошка подчинялась инстинкту, и оба животных играли свои роли в Природе, где никто не дает и не ожидает пощады. Владельцы конюшни держали кошку специально для того, чтобы она ловила мышей, и мне незачем было вмешиваться в этот конфликт. Но когда кошка принялась подбрасывать останки мыши, у меня по коже побежали мурашки, и я поспешила выйти, чтобы успокоиться под звук капели от снега, тающего на стоге сена. Возможно, мне не следовало так расстраиваться из-за столь типичной сцены Природы с ее, как сказал Теннисон, «кровавыми зубами и когтями». Но что я выиграла бы, дожидаясь кровавого финала, когда взломанные ребра раскрылись бы, как распахнутые крылья, а горячее красное повидло растеклось бы по цементному полу? Нет, я сосредоточилась на единственном звуке – звонко падающей на солому ледяной воды, – и через несколько мгновений успокоилась и смогла дальше заниматься делами. Я воспользовалась звуком как занавеской для эмоций.
Ягуар приятного смеха
[73]
Мы открываем рот, выдавливаем воздух из легких в гортань и прогоняем через щель между голосовыми связками, заставляя их вибрировать. А потом говорим. Если связки вибрируют часто, слышен голос высокого тембра – тенор, или сопрано, если медленно – контральто, баритон или бас. Вроде бы все просто, но эти действия создают и разрушают империи, позволяют детям достигать коротких, но действенных перемирий с родителями, корпорациям – управлять нацией, как огромной надувной плавучей игрушкой, любовникам – произносить прочувствованные речи, обществам – выражать свои благороднейшие помыслы и гнуснейшие предрассудки. Многие из этих качеств вложены в сами слова. Языки несут в себе образы жизни и чувств людей. Подчинив себе Англию в 1066 году, Вильгельм Завоеватель принес с собой французские обычаи, законы и язык, многое из которого до сих пор у нас в ходу. Обособленная от населения французская элита считала покоренных саксов неотесанными невежами, а саксонский язык, даже в самых галантных проявлениях, – грубым и вульгарным, во-первых, потому, что он не французский, а во-вторых, потому, что непонятный. Поэтому пришедшее из французского слово «perspiration» (испарина, пот) считалось благородным, в отличие от саксонского «sweat», французские «urine» и «excrement» можно было употреблять, а саксонские «piss» и «shit» – нет. Саксы занятие любовью обозначали глаголом «fuck» (сравните его со староголландским «fokken» (ударять, колотить)
[74], а французы – словом «fornicate» (от латинского «fornix» – в Риме так называли сводчатые подвальные комнаты, которые снимали проститутки; слово стало эвфемизмом для борделя, а затем и того, чем в борделях занимаются. «Fornix» связано с «fornus» – «сводчатая кирпичная печь», а это слово восходит непосредственно к «formus» – «тепло»). Поэтому «to fornicate» значит «нанести визит в маленькое подвальное помещение со сводчатым потолком». Очевидно, такая трактовка больше подходила для впечатлительных французов, нежели «колотиться» о кого-то, и последний вариант казался им слишком грубым и животным – саксонским
[75].
Звуки сильно влияют на нас, и поэтому мы любим слушать стихи, нам нравится, как звуки словно рикошетом отскакивают один от другого. Порой мы предпочитаем слова, самим звучанием говорящие о том, что они обозначают: шипение, рык, шепот, чириканье, топот, звон. Английское слово «murmur» (издавать невнятные звуки, бормотать, жужжать) и звучит невнятно; потому-то оно идеально легло в стихи Альфреда Теннисона о поляне в летнем лесу:
The moan of doves in immemorial elms,
And murmuring of innumerable bees.
(Стон горлиц в кронах древних вязов / И пчел бесчисленных жужжанье.)
Древние греки назвали это явление ономатопеей (звукоподражанием). У него существуют весьма трудноуловимые формы, истоки которых теряются в истории этимологии. Например, когда говорящие по-английски люди называют плохого врача «quack», они используют сокращение от голландского «kwakzalver» (шарлатан), имея в виду неуча, непрерывно квакающего о своих успехах. Манера произносить слова определяет нашу идентичность, дарит ощущение местной или национальной принадлежности, вплетает в гладкую от природы ткань грубые нити иммигрантского акцента. Если людям требуется новый словарь для объяснения новых задач, описания местности или социального климата, возникает диалект. Диалекты прекрасны тем, что в них можно увидеть эволюцию знакомого языка, которая обычно растягивается на столетия. Национальный язык Бермудских островов – английский, и местные жители будут разговаривать с вами на стандартном английском, разбавленном сленговыми выражениями из американских телепередач, но между собой они объясняются на диалекте, не столь синкопированном, как на Ямайке, но тоже весьма сложном и колоритном.
Многие годы мы пытаемся научить различных млекопитающих разговаривать по-человечески, но, несмотря на некоторые обнадеживающие результаты с приматами, дельфинами и тюленями, успехов не добились. Речь – наше уникальное качество. Говорить мы способны по той же причине, по которой так легко можем подавиться пищей: гортань у человека расположена низко в горле. У других млекопитающих она расположена высоко, что позволяет им дышать во время еды. Мы этого не можем. Какой самый замечательный трюк у чревовещателя? Он пьет воду и одновременно говорит от имени своей куклы. Когда человек глотает, пища проскальзывает мимо трахеи; если она попадет туда, то преградит путь воздуха в легкие. Люди давятся насмерть довольно часто, а человека, который не знал бы, что такое «чуть не подавиться», просто не найти. «Не в то горло попало», – жалуемся мы и частенько поднимаем руки над головой, чтобы расширить проход для воздуха. Прием Геймлиха позволяет выбить пищу из трахеи подавившегося с помощью находящегося в легких воздуха. Только подумайте: насколько неудачная конструкция! Видимо, в процессе эволюции речь оказалась настолько важной, что природа решила ради нее пойти на риск.
