Добиваются они этого весьма интересным способом. Зимой десятки тысяч пчел, живущих в улье, сбиваются вместе. Насекомым, находящимся внутри клубка, тепло и при снижении температуры, а те, что снаружи, начинают мерзнуть и принимаются дергать лапками и быстро махать крыльями – ведут себя точно так же, как и мы, когда нас трясет от холода. Но суть дела в том, что их возбуждение распространяется на весь рой из 10 тысяч и даже больше пчел. Группа совместными усилиями постепенно вырабатывает изрядное количество тепла. Температура повышается, и пчелы успокаиваются до тех пор, пока снова не станет холодно. Тогда все повторяется сначала.
Снова я вспоминаю неделю в декабре, когда я в обществе Криса Нагано путешествовала по побережью Калифорнии. Участвуя в проекте «Монарх» Лос-Анджелесского музея, мы отыскивали и помечали тысячи зимующих бабочек-монархов. Бабочки, свисавшие светящимися оранжевыми гирляндами с эвкалиптов, должны были широко расправить крылья, напоминая солнечные батареи, или же быстро-быстро помахать ими, чтобы согреться перед тем, как вылететь на поиски нектара. Ловить их в сачок, прикрепленный к длинной раздвижной ручке, было совсем не трудно, и по большей части они лишь негромко шелестели в сетке, пока мы опускали их на землю в тихой эвкалиптовой роще, где не водились другие насекомые. Мы вынимали их по одной, проверяли состояние здоровья, пол, определяли, сколько среди них вынашивают кладки, а затем ставили маленькую, похожую на почтовую марку метку на верхней стороне крыла. Но иногда температура по утрам не достигала 10°С, а монархам, чтобы у них двигались летательные мышцы, нужно не меньше 12,8°С. Случалось, что, когда я выпускала помеченную бабочку – подкидывала ее в воздух таким движением, будто встряхивала носовой платок, – она просто падала на землю, где оказалась бы лакомой добычей для любого прыткого хищника. В таких случаях я поднимала бабочку за сложенные крылышки, подносила ко рту и дышала на нее. Через несколько секунд мускулы нагревались, бабочка обретала возможность летать, я выпускала ее, и она возвращалась к своим важным делам.
У кожи есть глаза
Осязание, проясняющее и дополняющее то, что сообщают глаза, напоминает нам, что мы живем в трехмерном мире. Разглядывая фотографию, на которой вы сняты с кем-то в крохотном передвижном цирке, где из всех животных одна лама, вы вспоминаете жару того летнего дня и как лама сует бархатный нос в нагрудный карман рубашки, в ладонь, под мышку, как тычется в грудь, деликатно, но упорно выпрашивая угощение. В жизни нам иной раз приходится вести себя так же, как она. Мы помним на ощупь волосы любимого человека, прикосновение его руки, изгибы его тела. Осязание позволяет передвигаться в темноте или при иных обстоятельствах, когда нельзя полноценно использовать другие чувства
[35]. Сочетая зрение с осязанием, приматы очень точно определяют местоположение предметов в пространстве. Хотя для этого свойства нет даже названия, мы способны, лишь коснувшись предмета, понять, что имеем дело с тяжелым, легким, газообразным, мягким, твердым, жидким или плотным. Светлана Альперс в работе «Рембрандт-предприниматель: мастерская и рынок» (Rembrandt’s Enterprise: The Studio and the Market; 1988) проницательно подметила, что художник часто делал героев своих картин слепыми («Возвращение блудного сына», «Иаков благословляет детей Иосифа» и др.):
Обращение к слепоте не указывает на какие-то откровения свыше, а подчеркивает роль осязания в нашем восприятии мира. У Рембрандта осязание служило как бы воплощением зрения… И уместно будет вспомнить, что аналогия между зрением и осязанием имела место у Рембрандта в технике живописи: в использовании рефлексов естественного света на выступающих предметах, ярко освещенных фрагментах и столь тщательной прорисовке теней, что находившееся там становилось отчетливо видимым и вещественным.
В портретах Рембрандта меня поражают, в частности, элементы, которые он оставил незакрашенными, чтобы глаз замечал их, а сознание само заполняло. Зачем класть краску всюду, если достаточно выписать только передний край полей шляпы мальчика; впервые рассматривая картину, сначала не замечаешь, что Рембрандт изобразил всего лишь намек на шляпу, который сознание зрителя дополняет на основе своего жизненного опыта. Нам случалось прикасаться к круглому. Видя это круглое, мы понимаем, что это такое. «А-а, ясно, круглое», – повторяет разум и переводит взгляд дальше в поисках новой добычи.
Что такое самоощущение, ощущение себя? В значительной степени оно связано с осязанием. Проприорецепторы (от латинского «proprius» – собственный, особенный) извещают нас о местонахождении в пространстве, о том, есть ли что-то в животе, о том, осуществляем мы или нет дефекацию, где находятся наши ноги, руки, голова, как мы движемся, как себя чувствуем в тот или иной момент. Нельзя сказать, что наше самоощущение бывает всегда очень точным. У каждого имеется гиперболизированная мысленная картина своего тела с большими головой, ладонями, ртом, гениталиями и маленьким туловищем; дети часто рисуют своих ровесников с большими головами и кистями рук, потому что именно так они воспринимают свое тело. Этого знания о себе вполне достаточно. «Как дела?» – в ответ на это иной человек, подобно кафкианскому герою, может впасть в панику, до ступора, не зная, что следует сказать в ответ. В повседневной жизни мы сталкиваемся с множеством вопросов, которые, в общем-то, не следует воспринимать всерьез; их бросают в ходе разговора, словно монетки в прорезь механической лошадки, и меня частенько посещает желание дать на такой вопрос обстоятельный, исчерпывающий ответ. «Как дела?» – скажет мне знакомый, и я заведу длинный рассказ, начав его прямо с информации проприорецепторов, о состоянии моих почек, слизистой оболочки носа, кровяного давления, улитки уха, кандидоза влагалища, состоянии пищеварения и общей адреналиновой тревожности. Осязание снабжает память подробными сведениями о том, как устроено тело. Без осязания изображение в зеркале ничего не значило бы. Мы всегда оцениваем себя бессознательно – праздно проводим ладонью по предплечью и смотрим, можно ли обхватить запястье большим и указательным пальцами, или пытаемся дотянуться языком до кончика носа, или отгибаем большой палец назад, насколько получится, ощущаем длину ноги, раскатывая нейлоновый чулок от щиколотки до бедра, нервно теребим прядь волос. Но, помимо всего этого, осязание дает нам понять, что у жизни есть глубина и контур, оно придает трехмерность восприятию мира. Без этого трудно постигаемого способа воспринимать жизнь не было бы ни художников, владеющих искусством создавать карты ощущений и эмоций, ни хирургов, запускающих пальцы в глубины человеческих тел.
