Однажды во время прогулки папа сказал, что он волшебник и может исполнить любое мое самое заветное желание. Папа был в очень хорошем настроении, выражаясь бабусиным языком, очень навеселе.
Я, не задумываясь, попросилась жить к папе и маме.
— Тебе что, плохо здесь? — расстроился папа, и у него поникли усы. — Тут бабуся и дедуся, ты под присмотром, кружки всякие, плавание, дача, море рядом… Разве плохо?
— Нет, не плохо, — испугалась я, что папа расскажет разговор бабусе. — Но просто…
— Тогда давай другое желание, настоящее, самое заветное…
Я хотела сказать, что это и есть самое заветное желание, но не хотела расстраивать папу и, минутку подумав, выдала: «Хочу съесть столько мороженого, сколько в меня влезет!»
— Отлично! — обрадовался папа, вскочил со скамейки и полез в кошелек. — Дуй в палатку за первым и мне возьми, вот деньги….
— А как же…
— БАБУСЕ НЕ СКАЖЕМ! — ПОДМИГНУЛ ПАПА.
ВСЕ-ТАКИ ПАПА — НАСТОЯЩИЙ ВОЛШЕБНИК, А НАВЕСЕЛЕ ОН ОСОБЕННО ДОБР И НЕЖЕН. Я ПОЛЕТЕЛА В ПАЛАТКУ, НЕ ВЕРЯ СВОЕМУ СЧАСТЬЮ.
Как и все дети, я любила мороженое, но бабуся обычно портила все удовольствие: она ставила его в блюдечке на батарею подтаивать и, дождавшись, когда лакомство превращалось в белую лужицу с раскисшим посредине влажным вафельным стаканчиком, приносила мне с ложечкой. И есть его было скучно и почти полезно. Весь смысл слова «мороженое» терялся…
А сегодня я буду есть его сразу после покупки, крепкое, не подтаявшее, в румяной вафле!
В полном восторге я умяла первые две порции. Говоря честно, мне больше и не хотелось, но папа протянул очередной рубль, и я пошла за очередной порцией, чтобы его не разочаровывать.
После четвертого мороженого у меня заболело горло. Я подумала о том, что на самом деле не так уж и сильно я люблю это мороженое…
— Ну, так сколько в тебя влезет? — подмигнул папа и протянул пятую порцию. Песня про волшебника, который прилетит в голубом вертолете и подарит «пятьсот эскимо», вызывала теперь у меня недоумение: что с ними делать, с пятьюстами морожеными? Разве что раздать…
Я съела пять с половиной мороженых. Больше не могла. Но папа был доволен и, доедая за мной шестую порцию, смеялся и говорил, что исполнять заветные желания очень весело. Я была счастлива, что папе со мной не скучно.
Позже мы с папой приходим домой, и я горю от счастья, а вечером выясняется, что от температуры. Затем я проваливаюсь в зыбкий горячечный туман и, редко из него выныривая, досматриваю тот день отрезками диафильма.
Вот врач «Скорой» в синей униформе елозит по моей спине холодным фонендоскопом, от чего я замерзаю так сильно, что от озноба зубы стучат друг о друга, вот бабуся бьет папу по лицу тряпкой, которой обычно вытирают со стола и, рыдая, кричит на него что-то о безответственности, вот я пытаюсь встать, найти и спрятать папин чемодан: я боюсь, что он, обидевшись на тряпочную пощечину, скажет: «Да ну вас!» — и уедет обратно, в Москву, к маме, а приедет только через год, а год — это так невыносимо долго, что за год я успеваю вырасти на несколько делений сантиметровой линейки и даже перейти в следующий класс, вот я слышу перепуганный бабусин крик: «Где она?!» — и топот трех пар ног, и потом вдруг яркий свет, слепящий глаза.
Меня нашли спящей, свернувшись калачиком, в папином чемодане: если папа и уедет обиженно, он, сам того не зная, возьмет меня с собой…
Я болею долго и тяжело, и в день выздоровления выясняется, что уже сегодня папа уезжает. Я безутешно рыдаю, а потом, опустошенная, сижу за толстой шторой на подоконнике в теплой пижаме и смотрю в заплаканное дождем окно.
На кухне папа прощается с бабусей. Она тоненько плачет у него на плече, называет «сынок» и просит пообещать больше не пить. Папа молчит. И правильно делает: как можно пообещать вообще не пить, если мне вон даже из-за стола выйти нельзя, пока компот не выпит…
Наступает страшный момент прощания. Папа заходит в комнату, обнимает меня сзади, и мы вдвоем, обнявшись, смотрим в заплаканный двор.
Если можно было бы выбирать, когда умирать, то вот прямо сейчас я согласна. От папы пахнет бабусиной пропиткой для тортов.
— Я хочу рассказать тебе тайну, дочка, — говорит папа, не отрывая взгляда от окна. Я напрягаюсь, потому что не люблю тайны, у меня в жизни от них одни проблемы.
— Меня никто-никто не любит, — говорит папа. — Ни мама, ни бабуся… Они всегда от меня что-то хотят. Стремятся меня исправить. Не могут любить таким. Не исправленным.
Я ошарашенно смотрю на папу расширенными от ужаса глазами:
— А я? А как же я? Я люблю тебя! Я! Я ужасно люблю тебя! — У меня не хватает слов, чтобы передать, как сильно он ошибается, не чувствуя моей живительной любви, и я, рыдая, бросаюсь в папины руки. — Давай я поеду с тобой и буду сильно тебя любить, давай? Хочешь?
— Нет, дочка, поверь, тебе здесь будет лучше, — хмуро говорит папа. Он удивительно грустен навеселе.
Я расцепляю кольцо своих рук.
Почему взрослые все решают за детей?
Почему они решают, где им лучше жить?
Я смотрю в заплаканное окно.
— У меня тоже есть тайна, пап, — мне хочется поделиться с папой чем-то взамен, тем более что я устала от этой тайны. — У меня есть пять рублей. Свои собственные. Мне мама их передала, в варежке. Представляешь?
Я поворачиваюсь к папе. Папа смотрит на меня заинтересованно, его лицо оживляется. Пьеро навеселе.
— А где они? — осторожно спрашивает папа.
— В кукле. В Фенечке. Я их спрятала. Это же тайна…
Папа задумчиво смотрит на меня и произносит:
— Знаешь, а у меня вчера украли все деньги…
— Как? Кто?
— Не знаю… В магазине, наверное…
— А как же ты поедешь? Возьми у дедуси…
— Нет, я не хочу их расстраивать. Я доеду. Билет-то есть…
— Да, но…
— Страшнее другое. Я не смогу внести волшебный взнос в кассу волшебников и могу потерять свой дар…
Я бледнею от ужаса.
— А большой взнос? — в ужасе спрашиваю я.
— Пять рублей…
— Но как же! Ну у меня же есть как раз пять рублей, я сейчас дам, только не теряй дар…
Я спрыгиваю с подоконника и, забыв о конспирации, бегу к трюмо за Фенечкой под радугой грозного бабусиного взгляда:
— Отец уезжает, а она в куклы вздумала играть! Другого-то времени не будет, поди…
Я возвращаюсь к папе, по пути откручивая голову одноглазой Фенечке, засовываю пальчик в туловище и зацепляю денюжку…
Я смотрю в окно, как папа с чемоданом подходит к дедусиному «Москвичу» и, несмотря на дождь, убрав зонт, долго машет мне…
