— Нина, я сейчас их прогоню, не нервничай. Они уйдут и не будут тебя мучить…
Первое время я бесилась. Спрашивала, зачем подыгрывать больному воображению? Валя объяснила, что противоречить — совсем не эффективная тактика, в результате которой мама просто разнервничается и случится приступ. Так что это не подыгрывание, а профилактика инсульта.
Я слышу. Понимаю. Верю, но не могу.
— Где Олеся? — спрашивает мама.
— Какая Олеся? — озадаченно уточняю я. У меня нет ни одной знакомой Олеси.
— Которая с тобой приходит каждый раз.
— А! — я вспоминаю Валины рекомендации. — Олеся на работе. Не смогла прийти.
— Сволочь какая неблагодарная. Жила здесь год, а навестить не может.
— Никто здесь не жил, — закипаю я. — Никакой Олеси нет! На вот, выпей сладкий чай, пока не остыл.
— Сама пей свой отравленный чай!
Я сажусь на кресло и исступленно тру виски. Я устала и не вижу выхода из этой ситуации, этот тупик угнетает меня. Валя гладит меня по плечу и тихо говорит:
— Оля, можно вас на разговор?
— Да, Валя, что случилось?
— Оля, я все понимаю, вижу, как вам сложно, особенно сейчас, в беременность, но я увольняюсь. Больше не могу. Ваша мама — очень тяжелый человек. Я не про болезнь, я про характер. Я все время в ауре ее злости, это очень тяготит.
— Валя, нет, не бросайте меня.
— Половину денег, которые вы мне платите, я трачу на успокоительные.
— Валя, я увеличу зарплату, сколько надо, вы только скажите.
— Оля, я доработаю неделю или сколько надо, пока вы не найдете новую сиделку, но я ни за какие деньги не хочу больше это терпеть. Простите меня. Но я хочу жить, спокойно, сколько отмеряно, а ваша мама заражает флюидами страданий и ненависти. Я стала невыдержанная, нервная. Я становлюсь как она.
Я закрываю лицо руками и глухо всхлипываю.
Это восьмая сиделка с начала года. Они бегут, точнее судорожно сбегают от нас, не оглядываясь, и я их не осуждаю.
Я понимаю Валентину, как никто.
Мать девяносто пять процентов времени проводит в плохом настроении, хандре и рефлексии о всесторонней людской неблагодарности. Она полна ненависти к людям и жалости к себе.
А я ее дочь. Во мне течет ее кровь и бушуют ее гены. Иногда, когда мне плохо, я тоже себя жалею и самозабвенно страдаю. Упоение болью — это наркотик. Можно влюбиться в это ощущение, подсесть на него и выбрать его жизненной стратегией. Я боюсь этого и быстро трезвею от прилипчивой жалости к себе. Нет-нет-нет!
Мой муж знает, что самое обидное, что он может сказать мне во время ссоры, это фраза: «Вот сейчас ты похожа на свою мать!»
Это фраза — пощечина. Я сразу задыхаюсь негодованием и включаю защитную ненависть к мужу. Эта фраза — нож в спину, поэтому моментально запираюсь в коконе обиды и оттуда планирую месть.
МОЯ МЕСТЬ ПРОСТА, ЕСЛИ НЕ СКАЗАТЬ ПРИМИТИВНА: СОБРАТЬ ВЕЩИ И УЙТИ.
Я сама у себя и у мужа — единственный козырь, могу отобрать у него только себя и тем самым наказать за словесное рукоприкладство. Я начинаю собирать вещи в чемодан и мгновенно погружаюсь в горькую жалость к себе.
Упиваясь своим благородным страданием, я вдруг понимаю: «А вот сейчас я похожа на свою мать». А это значит, что муж прав, а за правду не наказывают, поэтому я начинаю выкладывать вещи обратно, из чемодана на полки.
— Вам следует уделять матери больше внимания, ей не хватает общения, — не скрывая осуждения, учит меня соцработник Татьяна. Она ходит к матери по вторникам и четвергам, приносит полезный маложирный кефир, заполняет тетрадь посещений фразой: «Состояние клиентки без изменений. Говорили о разном», — и уходит. В общем и целом минут пятнадцать в день. Полчаса в неделю.
Государство поддерживает старость кефиром и участием.
Я рассматриваю Татьяну в упор, не испытывая неловкости. У нее длинные, неухоженные волосы, секущиеся по всей длине, и пестрая кофта, подчеркивающая недостатки фигуры.
Татьяна опрометчиво примеряет мою ситуацию на себя, а мою маму — на свою, наверное, клинически положительную, вкусно пахнущую, с добрыми глазами и ощутимой любовью к дочери. Ситуация подчеркивает мои недостатки и тот факт, что я плохая дочь на фоне очень хорошей Татьяны.
Уважаемая Таня, соберите волосы в хвост, садитесь на диван, поговорите со мной «о разном». Мне есть что вам рассказать.
Про тягучий ад материнского террора. Про диктатуру ее эгоистичных решений. Про то, как исступленно она рушила мой брак, недовольная выбором партнера. Про то, как писала на меня заявление в полицию, чтобы отомстить за то, что я две недели ее не навещала, невзирая на причину — двустороннее воспаление легких, которую мать не посчитала уважительной. Еще надо продолжать?
В общей сложности я жила с мамой всего шесть лет из своих тридцати трех, но этого времени хватило с лихвой, чтобы понять, что иногда отсутствие матери в твоей жизни — это не наказание, а подарок судьбы. Я выросла в того, кем стала, не благодаря, а вопреки. И благодарю Бога за это «вопреки».
Я сбежала замуж при первой же возможности, что было расценено матерью как предательство и вызов. Мать приняла этот бой и исступленно мстила мне за это решение все годы моего брака. За тринадцать лет я обросла непробиваемой броней, стала почти невосприимчива к ее нападкам, но в качестве побочного эффекта разучилась говорить слово «мама». Теперь я обращаюсь к ней официально, по имени и отчеству. Мне так комфортно. Потому что для меня слово «мама» наполнено светом любви, а не энергией мстительной ненависти.
— Татьяна, знаете, говорите о разном, а об этом — не надо. Вы понятия не имеете, что стало предпосылкой моего такого скупого на нежные чувства отношения к матери. Но вы не вправе судить. Никто не вправе.
Татьяна поджимает губы и торопливо уходит. В ее глазах я стала еще хуже, а она сама — значительно лучше. Ну да бог с ней.
Сейчас, когда мама заболела, я стараюсь обеспечить ей должный уход: нанимаю сиделок, оплачиваю квартиру, покупаю продукты, решаю проблемы, приезжаю по возможности. Я делаю то, что должна. Но любить…
Откуда ей взяться, этой безжалостно растоптанной в свое время дочерней любви? Взрасти на жалости? Нет жалости — есть забота. Нет проблем — есть задачи.
Моя мать не хочет лечиться, не боится быть обузой, она хочет болеть и создавать вокруг своей болезни воронку сочувствия. Но это «волки, волки…».
Никто не верит давно в ее громогласные страдания. Ну разве что Татьяна, которую спасает непродолжительность знакомства с характером моей матери. Все же те, кто знает ее лучше, ближе, разошлись по своим жизням и захлопнули двери, чтобы не слышать. Я осталась одна. Ну как одна — с Олесей и мужиками, по ночам душащими мать подушками…
