Откладывает в сторону любимую мамину чашку с красными вишенками: это нельзя. Ведь чашку можно разбить и перерезать вены себе или соседу по палате. Об этом я не подумала…
— Проходите, — кивает санитарка на дальнюю по коридору палату без дверей.
Я вхожу — и сразу вижу маму.
Она сидит нахохленным воробышком на ближайшей к выходу кровати, опустив голову, в каком-то застиранном рваном халате, непричесанная, несчастная, худые морщинистые ручки лодочками лежат на коленях, один тапочек трогательно слетел с худой, бледно-синеватой ноги…
У меня щемит сердце. «Может, забрать ее отсюда?» — спрашивает тронутый увиденным внутренний голос.
Тихо подхожу к ней, кладу руку на плечо:
— Привет. Как ты?
Я давно не произношу слово «мама». Не могу. Оно словно застревает в горле.
Маленькие дети часто не выговаривают букву «р». Я не выговариваю слово «мама».
Она вздрагивает, поднимает на меня пустые глаза, которые тут же наливаются яростью.
— Ты зачем пришла? Позлорадствовать? Упекла меня сюда, а теперь совесть мучает? Посмотреть пришла, как я тут, в «пансионате», устроилась?
Палата рассчитана на восемь коек. Все они заняты. Остальные семь пациенток замерли, смотрят на нас с интересом.
Мне неловко, неуютно. Хочется отдать передачку и скорее уйти. Внутренний голос уже молчит и ничего не предлагает.
— Сигареты принесла? — грубо спрашивает меня неопрятная опухшая женщина с большим щербатым ртом.
— Нет. — Я растерянно машу головой.
— Сколько стоит сделать человека психом, а? Расскажи, нам тут всем интересно! Полюбуйтесь, девочки, вот пришла мошенница, предательница, сволочь… — мать полыхает гневом, глаза красные, на губах запеклась слюна.
Она не признает наличие в себе болезни, влияющей на адекватность ее поведения, и злобно ищет виноватых в своем заключении в психушку. А что их искать-то — вот она я…
— Дайте, пожалуйста, телефон позвонить маме, — тихо просит кроткая девушка, почти девочка, сидящая на кровати у окна. — Я по маме скучаю…
У нее промытое нежное личико, взгляд Аленушки, и даже волосы заплетены в косичку с пробором. Не хватает платочка и сарафана для полноты образа…
Не задумываясь, я подхожу и протягиваю ей телефон. Она забирается на кровать с ногами в теплых вязаных оранжевых носках (наверное, мама вязала?) и вдохновенно набирает номер, который помнит наизусть. Лицо ее оживляется, появляется румянец.
«Господи, она-то тут как оказалась?» — думаю я, наполняясь сочувствием.
Возвращаюсь к матери под безжалостным дулом восьми пар глаз и спрашиваю:
— Скажи, что тут можно, что нельзя, что тебе еще надо для пребывания, я просто не знаю…
— Ничего мне от тебя не надо. — Мать поджимает губы, демонстративно отворачивается.
Ей нравится играть эту роль для благодарных зрителей — держать образ гордой и несломленной предательством женщины.
Она отрицает свою болезнь, как и большинство здешних пациентов: их искаженная реальность кажется им нормой, а все, кто так не считает, — враги. Как правило, врагами назначаются самые близкие родственники, для которых искаженное сознание человека становится ежедневной проблемой и зачастую представляет опасность для жизни всей семьи.
— Ты очень красивая, — обиженно говорит закутанная в пододеяльник женщина-мумия в самом углу.
— Спасибо, — приветливо улыбаюсь я в ответ.
— Прямо светишься вся. Здесь никто обычно не светится. Наоборот. Смердят.
— Она на сносях, не видишь? — вступается за меня Аленушка.
— Сигареты принесла? — снова спрашивает Щербатый рот.
— Нет, — снова отвечаю я, пряча недоумение.
— Вот тут вещи твои, спортивный костюм, ночнушка, белье, полотенце, а тут — вода, конфеты, печенье… — смущаясь, говорю я матери и протягиваю пакет.
— Вот сама и жри! — огрызается мать, отталкивает пакет, он падает на пол, разрывается, и из него брызгают конфеты разноцветным салютом.
Тяжело приседая, я встаю на одно колено, собираю конфеты. Я на восьмом месяце беременности.
— Сигареты принесла? — Щербатый рот.
— Нет, — отвечаю я с раздражением.
В этот момент в палату входит импозантный врач в кипенно-белом халате со свитой из двух санитарок. Врач выглядит как суперзвезда из сериала про «Скорую помощь», он красив и загорел, под халатом — джинсы. Такой расслабленный врачебный кэжуал-стайл.
Я встаю с колен, здороваюсь.
Мать мгновенно преображается, надевает улыбку.
— Как дела, девочки? — громко и бодро спрашивает врач у всех сразу.
— Хорошо, — несинхронно отвечают «девочки».
— Хорошо, Антон Геннадич, — солирует вдруг мать. — Ко мне вот дочь приехала. Красавица. Умница. Сейчас беременна…
— Это очень хорошо, — улыбается мне врач. — Потом зайдите ко мне, кабинет 15, пообщаемся про вашу матушку.
— Хорошо.
— Да, доктор, мы вот внучечку ждем. Внук уже есть. Данечка. Только он сейчас в детдоме…
Врач вопросительно смотрит на меня: мол, почему в детдоме. Я отрицательно машу головой:
— Это у нее навязчивые видения. Он в садике…
— Антон Геннадьевич, ну мы же здесь все понимаем, — мать заговорщически подмигивает врачу. — Что я здесь случайно, по недоразумению. Пока дочь тут, на машине, давайте оформим выписку, и мы с ней домой поедем… Да, дочур?
Я ОШАРАШЕННО СМОТРЮ НА МАТЬ, ПОРАЖЕННАЯ ЕЕ ПРЕОБРАЖЕНИЕМ И РЕЗКИМ ПЕРЕХОДОМ ОТ НЕНАВИСТИ К ПРИВЕТЛИВОСТИ.
— Посмотрим, — примирительно говорит врач и подмигивает мне.
И вдруг девушка у окна, та, что Аленушка, начинает истерично орать в мой телефон:
— Алло! Я выйду отсюда нах…й и порежу себе вены, слышишь, мудак ё…анный, а сначала убью твою шлюху сраную и тебя тоже, козлина вонючий…
У нее вздулись вены на шее, изо рта летит слюна, глаза безумные. Вот оно, состояние аффекта…
— Кто дал ей телефон? — озабоченно кричит врач и вместе с санитарками бросается к девушке. Они втроем наваливаются на нее, пытаются сделать укол, со стороны выглядит, будто они хотят ее задушить, и я вижу, как постепенно стихает агрессивное сопротивление вязаных оранжевых носков под действием укола.
Я застыла от ужаса. Здесь запрещены мобильные телефоны? Я не знала.
— Сигареты принесла? — спрашивает Щербатый рот. Я ощущаю ее дыхание на шее: так близко она подошла сзади, нарушила личное пространство.
— Нет, — я отстраняюсь.
Мать смотрит на меня торжествующе. «Видишь, в каком я аду? По твоей вине!» — читаю я ее взгляд.
