Вопрос был задан из вежливости и не предполагал откровенного ответа. Мне хотелось плакать, но дедуся мое искривленное печалью личико воспринимал как усталость.
— Ну, переодевайся давай, бабуся там вкусненького приготовила, пироги с капустой напекла…
Бабуся, очевидно, никогда не будет сообщницей в вопросе моего похудения. Нужно как-то худеть самой, при этом не сбавляя темпов и калорийности потребляемой пищи.
Вечером звонила мама.
— Ну, как балет? — спрашивала она. — Нравится?
— Скажи, что очень, — подсказывала бабуся.
— Очень, — всхлипывала я.
Мне казалось, что я в заложниках и должна говорить то, что должна, а не то, что хочется.
Я ненавидела балет и свой лишний вес и даже не знала, что я ненавидела сильнее…
Однажды вечером я осталась дома одна. Такое случалось крайне редко. Я прямо в пижамке прокралась к телефону и по памяти набрала московский номер мамы. Мое сердце выскакивало из груди.
— Алло-у, — кокетливо сказала трубка маминым голосом.
— Мама! — У Олечки вдруг все слова застряли в горле. — Мама…
— Господи, Оля, что случилось? — переполошилась трубка. — Что-то с бабусей? С дедусей?
— Нет-нет, с ними все хорошо. Мама, я не хочу ходить на балет… Мне не нравится… Меня спрашивают: «Когда будем худеть?» — а я не знаю, что отвечать… И Инга Всеволодовна, она злая… Она плохая…
— Господи, а больше ничего не случилось? Точно?
— Точно.
— Ну, ты не переживай. Я что-нибудь придумаю. Не хочешь балета — не надо. Не плачь, глупыш. Все будет хорошо…
Я легла спать почти счастливая. Я была уверена, что мама, узнав правду, прилетит за мной на самолете, и, может быть, уже утром. И она скажет Инге Всеволодовне что-то взрослое и хлесткое в защиту дочери, и та заплачет, и слезы будут капать на ее морщинистую шею.
Но утро прошло обыденно, как и день. А вечером…
Вечером меня отшлепали и поставили в угол за то, что «звонит по межгороду, тратит деньги, треплет нервы матери, несет чушь».
Я стояла в углу, ковыряла пальчиком кусок обоев и недоумевала: мама сказала, что все будет хорошо, но не уточнила когда. И еще она сказала, что все решит. Это она так решила? Просто рассказала все бабусе? Но ведь это совсем не решение, и обещанное мамой «хорошо» не наступило.
— Иди есть, — велит мне бабуся. Она все еще сердита и показательно громко гремит посудой на кухне.
— Я не хочу есть, — отзываюсь я из угла.
— Ты посмотри на нее, а? Растет, а ума не прибавляется! Нервы мне трепать вздумала? Голодовку объявила? Дед, поди-ка сюда…
— Мне Инга Всеволодовна велит худеть. Каждое занятие. А как мне худеть, если я все время ем? — всхлипываю я.
— Я стараюсь, полдня у плиты стою, готовлю разное, да повкусней стараюсь, а ты худеть вздумала? Дед, ты скажи, скажи ей, — бабуся чуть не плакала. — У меня давление скачет, ноги отекли, а я все стою, а ты, дрянь неблагодарная…
Я выхожу из угла, сажусь за стол и начинаю без аппетита есть картошку-пюре, щедро политую топленым сливочным маслом, с котлетой.
— Хлеб возьми, — всхлипывает из спальни бабуся, которую довели до белого каления, и она пошла прилечь.
Я послушно беру хлеб, задумчиво жую и думаю о том, что дала маме слишком мало времени на решение проблемы и она вскоре все же что-нибудь придумает, как обещала. Не может же мама бросить меня на съедение Инге Всеволодовне…
Молча ужиная в детском счастливом неведении, я еще не знаю, что впереди меня ждет четыре года балетной каторги. Каждый вторник и четверг.
Пяточки вместе, носочки врозь, из второй позиции, и-и-и…
Закрытые двери
Мы с мужем вчера поссорились. Просто так. Без какой-либо причины.
Потому что оба были уже на пределе.
Муж ушел в комнату, громко хлопнув дверью.
Я пожала плечами, не скрывая раздражения. Вот вроде взрослый мужик, глава семьи, двое детей, а ведет себя…
По молодости, лет в двадцать, захлопнутые двери — это нормальный такой диалог. Как по линиям жизни на ладошке можно прочитать судьбу, так по ярости захлопнутой двери можно прочитать степень обиды и перспективы примирения.
Диалог захлопнутых дверей очень информативен.
Мои захлопнутые двери по молодости возмущенно шипели будущему мужу, что «ты можешь меня потерять» и «такую, как я, не найдешь», а его захлопнутые двери ябедничали про «я и искать не буду такую обидчивую, найду попроще и посговорчивей».
Но спустя пятнадцать лет брака, который и в горе, и в радости, в болезни и здравии подарил ему счастливое двойное отцовство — сыночек и лапочка-дочка… Так вот после пятнадцати лет по триста шестьдесят пять дней звонкий хлопок дверью от взрослого дяденьки говорит лишь о том, что все вышеперечисленное никак не помогло ему повзрослеть, и махровая инфантильность двадцатилетнего юнца снова диктует упрямый текст его захлопнутым дверям.
Я раздражаюсь еще сильнее, накручиваю сама себя.
Я думала, мы отработали эту тему. Еще тогда, в первый год рождения нашего сына.
Маленький ребенок — это одновременно большое счастье и большой труд. Про большое счастье предупреждают журналы. Публикуют фотографии розовых пяточек младенца в колыбельке и шалеющих от восторга родителей.
Про большой труд говорят обтекаемо, в основном глаголами повелительного наклонения. Купайте. Гуляйте. Кормите.
Глаголы «не спите» и «про себя забудьте» выносят за скобки как несущественные, перекрываемые масштабами счастья.
Между тем я помню, что меня поразила именно эта неготовность к кулисам материнства, которых не было на фотографиях в журналах.
Ни в одном.
Я ходила на курсы будущих мам, скупила подписку на все журналы, в названии которых были слова «мама», «роды» и «9 месяцев», училась дышать собачкой, знала наизусть календарь прививок, но по факту все эти знания оказались совсем не актуальны, они превратились в голове в наваристую кашу из разрозненных и противоречивых фактов, которую расхлебывать предстояло мне одной.
ПОСЛЕ ВЫПИСКИ ИЗ РОДДОМА Я ЧУВСТВОВАЛА СЕБЯ КАК ВЫПУСКНИК ПТУ В ПЕРВЫЙ РАБОЧИЙ ДЕНЬ НА НАСТОЯЩЕМ ЗАВОДЕ.
Что касается моего мужа, то его жизнь до рождения сына и после отличалась лишь ухудшением качества ужинов, которыми я встречала его с работы, и вмонтированным в жизнь восхищенным фотографированием уже спящего сына.
Если бы я была редактором журнала «Честное материнство», я бы в каждом номере рисовала две карикатуры: первая, где беременную женщину, например меня, открывают, как футляр виолончели, и вместе с ребенком выгружают из меня меня саму, все внутренности, органы и душу, а вместо всего этого внутрь запихивают мультиварку, стерилизатор, стиральную машинку и пачку подгузников и, придавив это все снаружи плечом, закрывают футляр.
