Гаусс старался сохранить спокойствие, хотя ему начинало казаться, что перед ним помешанный: огнеметы и музыка, возбужденное бормотание о каких-то «деталях»… Бессмертие?!. Может быть, встать и бежать, пока этот сумасброд не вздумал еще ходить на голове, вообразив себя великим клоуном?! Фу, какая чертовщина!..
И тем не менее нужно заставить себя выдержать все это. Гаусс приехал сюда не ради удовольствия. Поскольку именно этого урода нынешние хозяева Германии назвали «фюрером» и посадили в рейхсканцлерское кресло, нужно попробовать с ним договориться. Терпение! Возьмем себя в руки!
Гаусс натянул на лицо маску непроницаемой холодности. Под нею собеседнику представлялось угадывать все, что ему хотелось.
На лице Гитлера появилась улыбка. Она мало шла ко всему его облику и неприятно раздвинула неестественно маленький рот с карикатурными усиками. Выражение его глаз оставалось сердито-сосредоточенным, не согласуясь с улыбающимися губами.
Гитлер сказал несколько любезных фраз. Гаусс продолжал хмуро молчать, исподтишка рассматривая собеседника. Но напрасно он старался поймать взгляд канцлера, – Гитлер старательно отводил глаза.
Гаусс был рад, что беседа происходила без свидетелей. То, что должно быть сказано здесь, касается только их: его, Гаусса, представляющего генералитет рейхсвера, и вот этого… «канцлера»…
Вошел Гесс. Склонившись к Гитлеру, он шепнул ему что-то на ухо.
– Ты можешь говорить громко, – сказал Гитлер.
– Да, мой фюрер, я могу говорить громко, – повторил Гесс. – Доктор Геббельс телефонирует: для успокоения американского общественного мнения необходимо напечатать сообщение о взысканиях, которые наложены на администрацию Дахау в связи с тем, что там плохо обращаются с заключенными.
Гаусс видел, как расширяются глаза Гитлера. Тугая жила наливалась у него на лбу.
– Наказывать тех, кто исполняет мои приказы? Какой болван выдумал эту глупость? Если концентрационный лагерь американцы принимают за семейный пансион, то это их дело. Я не собираюсь кормить марксистов цыплятами.
– Что же мы напечатаем в ответ на выпады американских газет?
– Мне наплевать на эти газеты… и на самих американцев!
С этими словами он движением руки отпустил Гесса и, вскинув голову, сказал Гауссу:
– Жестокость – мое оружие! Я не намерен лишаться его из-за того, что оно кого-то шокирует. – Он остановился перед генералом, заложив руки за спину. – Если я в будущем намерен применять самые жестокие средства против моих внешних врагов, то почему я должен теперь воздерживаться от их применения в отношении внутренних пособников моих врагов?
Генерал молча склонил голову: мысль казалась ему верной.
– Вы заметили, что зеваки всегда собираются, когда два хулигана дерутся на улице? – спросил Гитлер. – Их влечет жестокость. Жестокость и грубость! Люди улицы, женщины и дети уважают только силу и дикость. Люди испытывают необходимость бояться. Если публичное собрание кончается свалкой с хорошей дракой, то именно те, кто подвергся наиболее жестоким побоям, первыми стремятся записаться в нашу партию. Именно так я получил лучшие пополнения!
Гитлер умолк, с досадою глядя, как генерал достает сигару, словно это могло отвлечь внимание слушателя. С видимым нетерпением он ждал, когда Гаусс закурит.
– Нас называют варварами? Ну да, мы варвары! Мы хотим быть варварами… Это почетное звание! Откровенная жестокость поможет мне избежать ненужной волокиты с недовольными и злопыхателями! Скажите, как иначе я достигну нашего господства, которое длилось бы, по крайней мере, тысячу лет? На этом пути меня не остановят никакие политические трактаты, никакие договоры!..
Гитлер уже не говорил, – он кричал, ухватившись за спинку кресла, как за край пюпитра. В углах его рта появилась пена. По исступленной энергии, какую он вкладывал в речь, можно было подумать, что он говорит перед тысячной толпой. У Гаусса создалось впечатление, что он умышленно взвинчивает себя.
– Нам нужно создать такое материальное превосходство над нашими возможными врагами, чтобы победа была обеспечена во всех случаях и в кратчайший срок, – сумел наконец вставить Гаусс…
Одно мгновение Гитлер смотрел на него удивленно, как человек, наскочивший на неожиданное препятствие. Потом громко рассмеялся:
– Если я решу воевать с Францией, то мои люди окажутся в ее столице еще в мирное время. Это будут французы. Они будут маршировать среди бела дня по улицам Парижа. Они смогут войти в любое министерство, в парламент, занять телеграф, вокзал, здание генерального штаба!.. Не смотрите на меня такими глазами! Я утверждаю: в течение нескольких минут любая страна – Франция, Польша, Чехословакия – лишится своих руководителей. Задолго до войны мною будет установлен контакт с людьми, которые составят угодное мне новое правительство. Я продиктую им условия раньше, чем раздастся первый выстрел на фронте. Первый огонь следует открывать в тылу!..
По удивленному виду Гаусса Гитлер догадался, что тот не понял смысла этого восклицания. Он с готовностью пояснил:
– Я имею в виду, что первые пули предназначаются правителям враждебного государства. Если эти выстрелы будут верно направлены, война вообще может оказаться лишней.
– В таком случае, – иронически заметил Гаусс, – вероятно, целесообразно вернуться к системе турниров. Турнир правителей – один на один.
Гитлер состроил презрительную мину.
– Я не могу позволить себе роскоши рисковать своей жизнью – она слишком нужна Германии. За меня это дело должны делать другие. Одна пуля в затылок противника – и спор решен сам собою.
– На место убитого встанет же кто-то другой…
– В том и заключается задача: этот другой должен быть моим человеком.
Гаусс видел, что спор бесполезен. Он решил дать Гитлеру высказаться.
Но Гитлер внезапно умолк, неподвижно уставившись в одну точку на занавеске окна. Он размышлял: говорить или не говорить, что в одном пункте своей программы он не уверен – в том, что ему удастся взорвать тыл Советского Союза и продиктовать русским свои условия… Говорить генералу о своих сомнениях или нет?..
Он решил промолчать. Никто не должен был сомневаться в его могуществе. Даже эти вот чертовы старые перечницы с Бендлерштрассе, воображающие, будто они знают все там, где дело касается войны.
Генерал воспользовался этой паузой:
– Никогда нельзя быть уверенным в том, что мы сможем подавить желание чужого народа в целом оказать нам сопротивление! Уроки прошлых войн говорят о величайшей сложности этой задачи.
Гитлер посмотрел на Гаусса со снисходительностью, как на человека, который не способен понять простых вещей. Он вплотную приблизился к генералу и таинственным полушепотом проговорил:
– Здесь дело в судьбе!.. Высшие силы не определили еще тогда мое явление народу!.. – Он отодвинулся от Гаусса и, нагнув голову, словно прицеливаясь, посмотрел на него прищуренным глазом. – Иначе, могу вас уверить, не произошло бы ничего подобного революции восемнадцатого года. Тогда я еще не мог стать во главе моего народа, хотя… конечно, знал уже свою судьбу. Мой гороскоп был уже составлен! – поспешно добавил Гитлер и вдруг, без всякой последовательности, вернулся к прерванной теме и продолжал все громче, срываясь на визг: – Правительство Германии обязано стремиться к тому, чтобы его истинные намерения были скрыты от масс. А кто об этом думал? Меньше всего Людендорф! Впрочем, сейчас нас с вами интересует не Людендорф-политик, а Людендорф-полководец, использующий военные знания прошлого и передающий нам этот багаж усовершенствованным собственным опытом. Что же мы тут видим? Канны, мой милый генерал! Канны и опять Канны! Ничего больше. Я далек от мысли отрицать ценность этого открытия Шлиффена, но при чем тут Людендорф? Любой мальчишка, играющий на улице в солдат и разбойников, понимает, что нужно так расставить свои силы, чтобы охватить противника с флангов. Зверь в джунглях, нападая на врага, старается наскочить с фланга. Это так же естественно, как стремление человека ходить носом вперед!.. Кстати о Каннах, генерал. – Слова вылетали из уст Гитлера все быстрее. – Я переосмыслил ход этой битвы, и только мой анализ останется в веках, как нечто, на чем будут учиться полководцы. Вы, наверное, помните, какую роль, со слов Сципиона, приписывают маневру Гасдрубала и Магарбала?..
