– Таких глупых слов я не слышал давно, – медленно, веско проговорил Рубенс. – И не собираюсь впредь выслушивать чушь. Ни от тебя, ни от кого бы то ни было.
– Вы сами меня спросили. – Сусанна с вызовом задрала подбородок и посмела слабо улыбнуться.
«Ишь ты, как она умеет защищаться, дерзкая!»
Рубенс только приступил к проработке овала лица, почти закончил рисунок глаз. В таком виде, решил он, эскиз и перейдет к Антонису, пусть возится с ней.
– Хватит. До свидания, – сказал он сдержанно, хотя был взбешен.
* * *
Три художника сидели в саду. Облако, быстро меняющее оттенки – в эту минуту розовое и золотое от лучей майского солнца, – висело над ними.
– Небеса благословляют наше сотрудничество, посмотрите вон туда! Это знак от Зевса. – Старший указал на небесные россыпи, молодые художники закивали, заулыбались.
Разве они не в Элизиуме? Меркурий и Юпитер, по замыслу хозяина, всегда здесь, их скульптуры на арках хранят чудесный сад.
Все было правильно и легко в эти часы…
– А кто из нас Даная? – басом загоготал Лукас Ворстерман. Он старался не показывать, что стесняется. Руки у него были грубые и крупные, с обкусанными ногтями, а у ван Дейка, например, как и у Рубенса, – ладони узкие, пальцы длинные, ногти красивые, как у женщин.
– Выпьем за общую работу! – Антонис, казалось, был доволен не меньше Лукаса.
Изабелла принесла бокалы и тоже села за стол. Прошлогоднее вино мерцало в стекле бледным золотом.
«Неужели из-за чужого успеха можно так лучезарно сиять?» – думал Ворстерман о своем друге. Он хоть и прятал руки под стол, но был горд: это его «Сусанна» утягивала в себя, соблазняла не хуже, чем картина в цвете. Это о его труде Рубенс и ван Дейк говорят целый час, утверждая, что никто прежде не делал так хорошо. Только он смог, Лукас Ворстерман, он лучший! Он пробует работать на медных досках; медь дорогой материал, но надо научиться использовать все его возможности – и Лукас добивается небывало тонких полутонов. Антонис пообещал Рубенсу быстро выполнить новый рисунок для гравюры с картины «Чудо со статиром», и тогда Ворстерман сразу примется переводить рисунок на медную пластину. Это будет его вторая работа для мастерской Рубенса, но впервые – на меди.
– Я видел, ты опять пишешь свой портрет? Так нравится свое лицо? – поддел Рубенс ван Дейка.
Для любого другого художника это был бы упрек: работы в мастерской полно, отвлекаться на «личные» работы непростительно, это дозволено только самому мэтру. Но Антонис всегда делает то, что желает; он пишет так быстро, что может позволить себе спокойно провести несколько дней, смотрясь в зеркало и изображая на холсте свою красивую физиономию.
– Для меня это единственная послушная модель. Кстати, редко утомляет болтовней.
– А как же Изабелла? Когда закончишь ее портрет? Или жалко расставаться? Вы прямо с ней спелись, я чувствую, – рассмеялся Рубенс.
– Разумеется… я готов хоть целый год любоваться на вашу жену, мэтр, и переносить свои нежные чувства на холст, – ван Дейк шутливо поклонился Изабелле. – Вообще-то я бы с радостью занимался только этим. – Антонис состроил физиономию влюбленного рыцаря, подняв брови и закатив глаза в небу.
– Пожалуйста, не смейтесь надо мной! – Изабелла закрыла лицо руками.
– Спасибо, Антонис, снимаешь камень с моей души, мне некогда писать домочадцев, – искренне поблагодарил Рубенс.
– На заднем плане я изображу арку и вид на сад сквозь нее, вот отсюда примерно, как вы думаете? – Тон ван Дейка, как только он заговорил о своей работе, стал серьезным.
– У меня много дел, я пойду, – метнулась Изабелла к двери в кухню.
Рубенс с ван Дейком принялись обсуждать, какой цвет необходимо добавить в фон портрета.
Ворстерман заскучал: о его гравюрах больше не говорили.
* * *
«Чужой, все равно я здесь чужой, никогда не стану своим. Мне с ними скучно!»
Лукас Ворстерман обедал с людьми, которых в городе уважали. И все же гравер чувствовал себя одиноким.
«Они живописцы и гордятся этим, все какие-то… надутые, что ли. Хотя ни один из них не смог бы сделать, чтобы в гравюре все было живое, чтобы ветки деревьев шевелились… Пусть попробуют, оставив свои краски, при помощи простого резца изобразить солнечный свет! Или седые волосы на портрете. Ян Вилденс вчера прямо сказал: ему жалко, что Соупману пришлось уйти из мастерской – мол, неплохой он человек и умелый мастер. А между тем Соупман даже не способен понять, над чем я бьюсь, чего добиваюсь!»
Лукас знал, что, если бы он сказал Рубенсу или попросил ван Дейка передать патрону, чтобы Соупмана оставили в мастерской: дескать, по-прежнему будем работать вместе, делиться секретами, – Рубенс бы согласился. Но почему, собственно, он, выдающийся гравер, должен лукавить?! Это же нечестно! Ведь Лукас точно знает, что Рубенсу нужен только он один, и никто больше. Скоро понадобится много гравюр, они будут продаваться во многих городах и странах, принося славу ему, своему автору! А сейчас, за обедом, снова говорят не об этом – о каких-то бумагах, которые ему, Лукасу, совершенно не интересны…
Рубенс жевал, улыбаясь мечтательно, Ян Вилденс во время обеда читал документ вслух.
«Жалкий шут при хозяине!» – злился Лукас на Вилденса.
«…гравюры Питера Рубенса, проживающего в Антверпене и рекомендованного господином Карлтоном, посланником короля Британии… запрещается всем и каждому из жителей вышеозначенных объединенных Нидерландов, занимающимся гравюрой, резцом и травлением, в течение семи лет под страхом конфискации подобных скопированных резцом и травлением картин и, кроме того, под страхом штрафа в 100 каролигульденов… копировать резцом или травлением те композиции Питера Рубенса, живописца, проживающего в Антверпене, резанные на меди…»
– Важная победа, – поднял бокал Рубенс. – Голландцы сдались! Выпьем за тебя, Лукас, ведь наши работы теперь будут продаваться и на севере.
«Я нужен Рубенсу позарез, и всем нужен, – гордился собой Лукас. – Оттисков понадобится много, все они будут сделаны превосходно и будут выполнены мной! Картины ведь тяжелые, огромные, их можно помещать только в соборах или во дворцах. А в домах обычных горожан, которых больше на свете, гораздо больше, будут висеть работы, которые напечатаю я! Уже сейчас я правая рука мэтра, а в будущем обязательно стану более известным, чем он. Потому что мне все равно, с чьих картин, с чьих рисунков делать доски и оттиски. Все они, вот эти живописцы, такие важные, в конце концов придут ко мне и поклонятся!»
Гаага, дом английского посланника, лето 1620 года
Карлтон шутил, как обычно, но Тоби заметил, что его патрон растерян:
– Удивительно, Тоби, что нам с тобой приходится заниматься художниками. Будто мастерская Рубенса в Антверпене – это отдельное государство, с которым надо наладить особые отношения. Голландцы постоянно интересуются Рубенсом, открыто или тайно, ты заметил? При этом мне не очень ясно, в чем причина ажиотажа…
