Постепенно Рубенс привык, что зеркало забирает у него страх и неуверенность; одно лишь осознание того, что зеркало лежит в его сундуке, делало его свободным от сомнений, он действовал быстро и безошибочно, не уставал, даже мог управлять временем: оно для него будто замедлялось.
Изредка он думал о словах Пейреска, который открыл ему, что только человек благородного происхождения, аристократ, может выдержать силу зеркала. Петера Пауля это почему-то не смущало. Мать никогда внятно не говорила им об особом происхождении или об истории жизни отца. Из ее наставлений вспоминалось всегда только: «Дети, будьте сдержанны, будьте благоразумны. Будьте трудолюбивы! И ваш отец порадуется за вас на небесах». Петер Пауль знал, что семье, особенно их матери, пришлось нелегко. Они были вынуждены на время переселяться в немецкие земли, и у отца были какие-то неприятности с правителями тех земель. Но почти все семьи во Фландрии так или иначе пострадали из-за войны, страна разделилась на части, многие тогда потеряли имущество, оказались в разных государствах – бежали в Англию, Германию, Францию. А сколько сгорело документов, сколько имен было изменено, чтобы спастись от инквизиции!
Рубенс с детства чувствовал в себе особое благородство, изящество, которое отличало его от ровесников, и иногда думал: может, мать что-то утаивает, недоговаривает, вдруг его отец Ян Рубенс был вовсе не простым юристом, а каким-нибудь бароном? Или даже графом, но протестантом по убеждениям и ему пришлось скрываться во время войны с испанцами? А мать после смерти отца, решив вернуться в католический Антверпен, разумеется, это скрывала, в том числе от детей ради их же безопасности. Сам Рубенс никогда не испытывал смущения или страха перед аристократами, но не особенно задумывался, отчего так. Он знал, что когда-нибудь поговорит об этом с матерью. А пока чувствовал, что его личной силы, врожденного благородства этому зеркалу вполне достаточно.
Зеркало принимает его.
Путешествие в Испанию продолжалось: по пути в Аликанте на море поднялся сильнейший шторм. Люди и лошади страдали, конюх заболел лихорадкой, другие слуги мучились от морской болезни. Один жеребец упал в трюме во время качки и повредил ногу. Картины в ящиках намокли. Когда они наконец прибыли по месту назначения и выгрузились на берег, Рубенс обнаружил, что путь от Аликанте до Мадрида, оказывается, вовсе не двухдневная прогулка, как ему внушали при дворе герцога. Предстояло преодолеть еще 250 миль. Стоял май, вдруг начались ливни, они не прекращались целую неделю. И так уже отсыревшие ящики с пострадавшими картинами заливало все сильнее. Люди мучились от холода и простуды. На постоялые дворы приходилось проситься в долг, а ведь кормить и лечить надо было не только людей, но и породистых скакунов.
Все это было невероятно тяжело…
Однако Рубенс оставался уверен: он вполне способен преодолевать любые испытания! Он вдруг обнаружил в себе способность спокойно говорить о своих нуждах и сомнениях с сильными мира сего, выражаясь свободно и пространно, а не подобострастно, как прежде. Например, так Рубенс описывал секретарю герцога Винченцо Гонзага – Аннибале Кьеппио тяготы путешествия.
Рубенс – Аннибале Кьеппио 17 мая 1603 года
Высокочтимый Синьор,
Вы уже привыкли терпеливо читать мои жалобы, а я привык писать их. Правда, докучать вам меня заставляют серьезные причины, которые я изложу по порядку, но сперва опишу конец путешествия, поскольку отсюда проистекает и все остальное.
Нам посчастливилось сесть на корабль, мы были, по милости властей, освобождены от уплаты пошлин, за исключением небольших подачек чиновникам таможни. Что касается денег, которые господин Герцог дал мне, к великому неудовольствию хулителей этого путешествия, то их не хватит на переезд из Аликанте в Мадрид, не говоря уже о поборах, пошлинах и непредвиденных расходах. Жалованье моих людей достаточно и состоит из определенной поденной платы, как это было условлено в Мантуе. Расходы на содержание лошадей велики, но необходимы. Цены за провоз клади были все время сходными, в чем убедятся, просматривая счета и контракты…
Несправедливый рок слишком завидует моему благополучию и по своему обыкновению не перестает подмешивать горечь к моим радостям. Картины, тщательно уложенные и запакованные мной самим в присутствии Его Светлости, в Аликанте в присутствии таможенников и представителя Его Светлости господина Аннибале Иберти были найдены в таком испорченном виде, что я почти отчаиваюсь их поправить. Повреждения касаются не поверхности живописи – это не плесень или пятна, которые можно снять, но самих холстов. Они были покрыты листами жести, завернуты в двойную провощенную ткань и уложены в деревянные сундуки, но, несмотря на это, холсты испорчены и разрушены морской водой. Краски помутнели, вздулись и отстали от холстов, так как долго впитывали воду; во многих местах остается только снять их ножом и положить на холст новые. Таков причиненный вред (я желал бы, чтобы этого не случилось). Я нисколько не преувеличиваю, дабы затем хвалиться, что я все исправил, но я не премину этим заняться, раз Его Светлости было угодно сделать меня сторожем и перевозчиком чужих картин, которых я даже не коснулся кистью…
Постепенно и все более явно обстоятельства, время, а главное – его собственные, скрытые до сих пор силы стали подчиняться Рубенсу.
Король Испании и двор, в том числе министр Лерма, все лето собирались провести далеко от Мадрида, в Вальядолиде. У Рубенса появилось время, чтобы написать новые картины и представить их испанцам при встрече. Он не преминул сказать десятки раз – и повторить в десятках писем! – что это он сам, один, без помощи испанских живописцев («манера письма у этих людей совершенно отлична от моей, сохрани меня, Господи, походить на них в чем бы то ни было») восстановил все картины, практически создал новые. Это было правдой: любая работа ему вдруг стала удаваться. В Мантуе он был лишь старательным, робким копиистом. Таким его воспринимали и учителя в Антверпене, не видевшие большого дарования в Рубенсе. Теперь все поменялось! Когда он держал в руках этот небольшой предмет, древнее бронзовое зеркало, то чувствовал, что силы его возросли в сотни раз, а мастерство выросло, словно по волшебству.
Случилось еще одно испытание: сначала представитель герцога Гонзага в Испании встретил Рубенса холодно, заявил, что не получал никаких распоряжений относительно приезда подводы с подарками от своего повелителя, герцога Мантуи. Рубенс был поражен таким поворотом дела, он понял: никто ни о чем не знает и не желает знать; и это тоже был знак, возможность проявить себя.
И он не преминул ею воспользоваться.
…Еще должен сообщить, что небольшой сундук с тканями и не слишком крупными предметами (я не знаю, что там было) несчастным образом выпал за борт во время шторма, раскрылся, некоторые вещи из него пропали. Матрос бросился спасать сундук, но нам вместе удалось спасти только ткань. Другие предметы, если они были там, по всей видимости, затонули.
Зеркало – дар небес, его добыча!
Да, он решился на обман, воспользовавшись неразберихой. Но со временем Рубенсу стало казаться, будто зеркало само все устроило так, чтобы остаться у него. И ни в Испании, ни потом, в Мантуе, никто не поинтересовался сим загадочным предметом…
