На него хотелось смотреть и смотреть…
«Неудивительно, что кардинал, не говоря уж о слабом Людовике, при появлении Бэкингема в камзоле с бриллиантовыми пуговицами перестали мыслить рассудочно и потеряли вкус к галантному этикету», – решил Рубенс.
Королева Анна со свитой сегодня отбывала из Парижа, чтобы проводить Генриетту-Марию, теперь уже супругу английского короля, до порта Кале через Амьен. Жербье по секрету поведал Рубенсу, что Бэкингем в сопровождении самых близких людей поскачет в Амьен, где двор королевы остановится на ночлег по дороге в порт, чтобы предпринять попытку проститься с королевой Анной. Страсть герцога, столь внезапно вспыхнувшая, безусловно, была оскорбительной для короля Франции.
«Любопытно было бы постичь, – рассуждал Рубенс, – герцог действительно влюблен в королеву или делает все, чтобы подразнить Ришелье, который его демонстративно обидел?»
Рубенс спрашивал себя, способен ли он, художник, пристально вглядываясь в черты человека, определить: влюблен ли он? Как именно может проявляться влюбленность, это понятно – в выражении лица, во взгляде… Господь наделяет любящего человека светящимся взглядом! Но, может, глаза у герцога всегда такие – лучистые, отчаянные и слегка томные?..
«Любопытно, а по мне заметно, что я сейчас тоже постоянно думаю о женщине?» – размышлял Рубенс.
«Какие густые кудри! Волосы жесткие – признак сильной воли и упрямства. Совсем не лысеет, как у него это получается?.. Я что, тоже восхищаюсь герцогом? Или завидую ему? – мысленно усмехнулся Рубенс. – Разумеется, нет, моя жизнь – самая интересная и мощная. Из всех людей, живущих сейчас на свете, я – самый великий, уверен. Но, пожалуй, да, в чем-то меня можно сравнить с Бэкингемом. По яркости, по красоте… ну, кроме моих залысин. Зато я еще и творец! И если герцог рвется в Амьен, пытаясь использовать малейшую возможность объясниться с королевой, я так же точно сейчас рвусь из Парижа домой».
Он спешил в Антверпен, чтобы стать еще счастливее, – если только это возможно: быть счастливее, чем сейчас, после двух случайных встреч с Сусанной!
Ничего еще не произошло, и это несбывшееся, невысказанное окрыляло Рубенса.
В Париже Рубенсу хотелось поговорить с кем-нибудь о Сусанне, ему был нужен совет или просто внимательное сочувствие. В Антверпене с кем это обсудишь? Половина знакомых имеют отношение к семье Брантов, родственники покойной Изабеллы. Бургомистр Роккокс – хороший друг, но все-таки сухарь, под стать своей жене. Птибодэ, который всегда понимал его и умел утешить, дать совет любящего человека, – Птибодэ нет теперь…
Может, поговорить с Жербье, раз уж они так подружились? У Жербье в Лондоне есть семья и дочери, одно это вызывает доверие. Например, у Пейреска и Валавэ никогда не было семей из-за их особой учености, наверное. Говорить с ними о женщинах – пустое занятие, они смыслят только в книгах и древностях… ну, может, в политике еще.
Поговорить о женщинах с Жербье Рубенсу не пришлось. Они встретились по грустному поводу – на похоронах ученого Паламеда Валавэ. Казалось, тот почти поправился благодаря лекарю герцога, но внезапно, как описывал Жербье, ученого одолел спазм, он перестал дышать, посинел – и скончался.
Стояла жаркая погода, на следующий день после гибели они проводили Валавэ до кладбища завернутым в холст. Брат покойного, Николя Пейреск, так и не успел приехать из Прованса на похороны.
Антверпен, дом Рубенса, лето 1625 года
Вторая встреча Рубенса с семейством Фоурмент произошла в его доме на канале Ваппер. После обеда хозяин дома рассчитывал прогуляться по саду вдвоем с Сусанной. С его будущей невестой! Пока ему удалось поцеловать только пальцы Сусанны, но во время обеда Рубенс, тайком любуясь на профиль молодой вдовы, мечтал о том, как во время прогулки поцелует ее…
– Помолвку отметим скромно, раз мы оба вдовствуем. – Рубенс с удовольствием проговаривал это «мы», непривычное и такое приятное. – Нам обоим ни к чему шумиха, – повторил, смакуя слова, как драгоценное вино.
– Извините, мэтр, могу я переговорить с вами наедине? А вы ступайте смотреть картины, дети. Умница моя!
Даниэль Фоурмент, выйдя из-за стола, походя, привычно приласкал старшую дочь: было заметно, что из одиннадцати детей она самая любимая.
Рубенсу ничего не оставалось, как пригласить гостя в свою студию.
– Господин Рубенс, – Фоурмент сразу перешел на деловой тон, – я могу увидеть бумаги на владение вашим имуществом, составленные после кончины вашей супруги?
– Разумеется. Но мой нотариус тоже потребует опись того, что перешло вашей дочери после смерти ее мужа.
– Конечно! У меня к вам другой вопрос, мэтр. Вы знаете, что покойный супруг моей дочери был потомственным дворянином. Сусанна, как его вдова, унаследовала титул и привилегии. Вам известно, конечно, что если моя дочь Сусанна выйдет за вас замуж, то утратит титул и место при брюссельском дворе?
Рубенс заранее обсудил этот вопрос с Роккоксом и ответил Фоурменту так, как советовал бургомистр:
– Не хочу хвастаться, ведь в присутствии вашего семейства, и особенно вашей дочери, любые слова звучат бледно! Но вам, полагаю, известно, что ее светлость эрцгерцогиня ценит меня – не только как самого искусного художника, она уважает во мне советника по политическим вопросам, нуждается во мне, и я счастлив, что заслужил доверие нашей мудрой правительницы. Уверен, что по моей просьбе она согласится укрепить мое положение и даст мне должность в Тайном королевском совете, что, как вы знаете, приравнивается к дворянскому званию…
– Так пусть эрцгерцогиня это сделает, господин Рубенс! Ради вашего счастья, счастья Сусанны…
«И наших общих детей», – мысленно закончил Рубенс фразу Фоурмента. Глядя в окно мастерской на веселое семейство, ожидавшее их в саду, Рубенс думал о своем будущем потомстве, о новых детях.
– Траур Сусанны должен продлиться три года, осталось одиннадцать месяцев. В это время вы можете видеться только в моем доме, изредка, – продолжал дотошный Фоурмент. – Зато у нас будет время обсудить все как следует!
– Вы обещали показать нам новые картины, мэтр! – закричала за окном Сусанна. – Мы сейчас все вместе придем в студию.
Рубенс предпочел бы остаться с нею наедине, тем более что в мастерской сейчас никто не работал и он мог бы держать ее за руку или даже дотронуться до плеча… Но все семейство, шумно переговариваясь, направилось в дом: Даниэль-старший, мамаша Фоурмент с тремя внучками, Даниэль-младший с женой, две младших сестры Сусанны и четверо братьев. Самими тихими в этой компании, заметил Рубенс, оказались его сыновья Альберт и Николас, они вели себя солидно, словно степенные маленькие аристократы.
Впрочем, осмотр картин семейством закончился очень быстро: оказавшись перед «Персеем и Андромедой», Фоурмент-старший замялся, крякнул изумленно и стал делать знаки супруге, после чего она увела младших детей обратно в сад. «Если он ее узнал, – думал Рубенс не без ехидства, – то поторопится выдать дочь за меня, раз уж я ее изобразил в таком виде, пусть только и благодаря одному моему воображению…»
