«Я очень доволен тем, что картина, написанная для господина посланника Карлтона, мне возвращена; я сделаю вместо львиной охоты другую, менее страшную, с вычетом из ее цены уже уплаченной суммы… Мне очень неприятно, что это дело причиняет некоторое неудовольствие господину Карлтону, но он ни единожды не дал ясно понять его, когда я настоятельно просил его объяснить, должна ли эта вещь быть настоящим подлинником или может быть только тронута моей рукой».
Рубенс задумался, а затем приписал фразу, которую писал часто разным адресатам:
«Что касается Его Величеств и Его Высочества Принца Уэльского, мне всегда будет очень приятно быть почтенным их заказами… У каждого свой дар; мой талант таков, что как бы непомерна ни была работа по количеству и разнообразию сюжетов, она еще ни разу не превысила моего мужества».
Он – Петер Пауль Рубенс!
Он никого не боится, мир подчиняется его гению. Никогда раньше не было художника столь удачливого! Рубенс способен свернуть горы, он уже сделал больше, чем любой художник до него, а в будущем он станет самым великим.
Он станет бессмертным.
Англия, поместье Горхамбури, 1624 год
– Мне грустно видеть вас здесь. – Такими словами Бэкингем встретил наставника после возвращения из Испании.
В отсутствие герцога парламент лишил лорда Бэкона всех государственных должностей: «за взятки, недобросовестность и злоупотребления». В тюрьме, правда, философу пришлось побыть всего несколько дней, но по особому распоряжению парламента он не имел права покидать свое поместье. Герцог и Бэкон беседовали в небольшом зале, оборудованном под мастерскую-лабораторию. Кроме написания философских трудов Бэкон занимался опытами с холодом: сажал кур и петухов в клетки со льдом. Результаты опытов, по его предположениям, должны были в будущем позволить продлевать жизнь человека на несколько десятилетий.
– Мы предвидели с тобой такой поворот, мой Джордж. Случившееся – иллюстрация к моей же мысли: «Тот, кто поднялся очень высоко, не имеет другого пути, кроме падения». Мне вовсе не грустно, наоборот! Я работаю, гуляю, размышляю, не трачу время на дураков и подхалимов, не отвечаю за сбор налогов. Парламент не может лишить меня звания философа и ученого! Для меня сейчас прекрасное время для работы и самый подходящий возраст, не можешь себе представить, как это приятно – не видеть каждый день глупых и жадных людей, которым нужно отдавать распоряжения. Но вот наша Англия, Джордж… ты вернулся ни с чем.
– Вы на меня сердитесь, лорд Бэкон?
– За то, что ты слишком долго оставался там, понимая, что ничего из того, что нам нужно, в Испании найти не удастся? Разумеется, мы скучали – король и я. Что это за конверт?
– Сейчас объясню. Мы торчали в Мадриде только из-за того, что принцу Карлу понравилась инфанта, а еще он страстно хотел помочь своей сестре: вернуть ей Пфальц, заключив испанский брак. Эта инфанта Мария, между прочим, прехорошенькая оказалась блондиночка, хотя на мой вкус ее сестра, Анна Австрийская, супруга французского Людовика, гораздо красивее.
– Осторожнее, мой Джордж! Слишком опасно, да и неверно воспринимать эту жизнь, особенно – королевские семьи, как галантный балет. Мне кажется, ты увлекся.
– Но разве не вы придумали, сэр Бэкон, это: «Весь мир театр, и люди в нем…»?
– Не важно, кто это придумал или сказал, мой Джордж, но помни: ты – всегда на самом освещенном участке сцены! Я беспокоюсь, мой мальчик.
– Кстати, лорд Бэкон, в Мадриде есть свой поэт, который, как говорят, написал много пьес для театра. Мне неохота было слушать их странный язык, и всегда, когда нас звали во дворец на представление этих пьес, я говорил им, что у меня несварение. Но однажды этот Лопе де Вега – так зовут поэта, написал стихотворение для принца Карла, а Жербье перевел. Получилось вот что: «Я – Стюарт Карл. Любовь меня влекла под небеса Испании святые, туда, где в блеске над землей взошла моя звезда – прекрасная Мария». Испанцы согласовывали брачный договор с папой римским, а он умер в июне. И пока выбирали нового папу, мы вынуждены были ждать. Они там ужасные зануды. Например, при них я не мог общаться с принцем так, как привык, – жаловался Бэкингем. – Если они видели, что я сижу в присутствии Карла, то готовы были сразу объявить войну Англии!
– Не о том я хочу услышать, мой Джордж… поведай мне о сокровище.
– Во всяком случае, никаких древностей, связанных с этрусками, из наследства – как вы там его называли, императора Лотаря? – ничего такого у испанцев нет. Хотя я намекал им – конечно, очень осторожно, – что интересуюсь античным искусством, что принц Карл тоже коллекционирует античную скульптуру, говорил, что желал бы взглянуть: а вдруг в случае брака принца и инфанты что-то из ненужных им древностей сгодится для приданого? Даже напрямую спрашивал кое-кого про мантуанские дары!
– Я ведь запретил тебе спрашивать прямо! – Бэкон в сердцах поставил серебряный кубок на столешницу и стал ходить по залу, сердито взглядывая на герцога. – Джордж, почему ты меня не слушаешь?!
Бэкингем понял: несмотря на бодрый вид, лорд Бэкон все же постарел. Прежде он не раздражался.
– Но я ничего не рассказал им про этрусков, про их зеркало, если оно вообще существует! Только упоминал статуи, и мне ответили…
– Ответили – значит, ты все-таки спрашивал напрямую?! Кого именно?
– Не-ет! Сначала я привлек художника Жербье, голландца, наболтал ему, что мне интересно, какие скульптуры и картины есть в собрании испанского короля. Жербье как раз писал портрет инфанты Марии. У них при дворе каждый шаг прописан, и за нарушение этикета они готовы сжечь тебя на костре сразу после скромного обеда из ста блюд просто от нечего делать! Когда Жербье писал портрет, рядом с инфантой и по углам томилась толпа: придворные дамы, дуэньи, кавалеры разных титулов, дети и собаки. Все выстаивали часами, прятались за портьерами и жутко скучали, потея от духоты. Вопросы Жербье выглядели просто как болтовня художника, который тоже целый день не имел права присесть и от скуки болтал об искусстве, в частности, об антиках… о чем еще художнику разговаривать с придворными?
– Ты тоже там был?
– Нет-нет, и мне, и Его Высочеству нельзя было присутствовать! Поэтому хорошо, что мы взяли с собой этого Жербье, он для испанцев – просто слуга с кисточкой в руках.
– А не шпион ли он Оранского?
– Наверняка шпион! С такой топорной техникой рисунка, со знанием, кажется, десяти языков, он просто не может быть никем другим. Уверен: Жербье регулярно строчит донесения в Гаагу Оранскому, но нам удалось перехватить только одно, и адресат зашифрован. Я выписал шифр, кстати, если вам интересно. Чем-то шифр напоминает ваш, лорд Бэкон…
– Пока Голландия для нас не важна, пусть развиваются – назло испанцам и французам, нам такое равновесие на руку. Так что смог выяснить у придворных Жербье?
– Ну, он говорит им: вот, например, англичане любят коллекционировать итальянские полотна. А как у вас? Испанцы ему отвечают: у нас полно картин Тициана… «Откуда?» – спрашивает он.
