В эти дни Рубенс отправился на биржу тканей, купил материю для костюма жены по совету Даниэля Фоурмента-старшего – воистину королевскую. Изабелла не захотела шить платье из этой ткани, ходила в черном, собиралась навсегда остаться в трауре. Рубенс искренне восхищался женой: «Смотри-смотри, как тебе идет золото с серебром! Ты так красива, Иза!» Он нарисовал сыновей и сам перенес на холст их фигуры: Альберт и Николас, обнявшись, держат шлейф платья королевы. Старая кухарка Мария тоже оказалась на полотне – с обычной ее хмурой ухмылкой. Потом в свите королевы появились еще три молодые женщины. Рубенс писал их без натурщиц, по памяти, чтобы украсить многофигурное полотно.
– Эта беременная похожа на твою Сусанну Фоурмент, – горько усмехнулась Изабелла, указывая на молодую даму на картине, стоящую задумчиво за спиной королевы Томирис.
– Глупости говоришь, я же художник и вижу, что не похожа! – Рубенс понимал, что жена права, но он, сколько ни старался, не смог изменить лицо дамы на холсте. – Я не хочу приглашать натурщиц, а ее писал недавно, может, поэтому тебе так кажется…
Рубенс взял руку жены в свою и нежно поцеловал:
– Я люблю тебя, моя Иза, и хотел бы, чтобы ты приходила каждый день в мастерскую. Читала бы нам вслух античных авторов или из Священного Писания. Для кухни мы наймем новых служанок, чтобы освободить тебя от всех хлопот. Мне так приятно слышать твой голос, Иза!
Под вечер они с Изабеллой стали выходить, гуляли по улицам Антверпена под руку, доходили до южных городских ворот, в хорошую погоду отправлялись в рощу. По воскресеньям с сыновьями и племянником обязательно ходили к мессе. Рубенс очень ясно осознавал, что настало время им с женой поддерживать и защищать друг друга. Они с Изабеллой будут рядом столько, сколько позволит жизнь, их счастливое будущее – в молодой жизни сыновей.
Рубенс придумал еще одно лекарство для Изабеллы: ей нравилось слушать органиста в соборе во время мессы, музыка действовала на нее благотворно. Пока еще их дом в трауре после смерти дочери, и они не могут приглашать знакомых и устраивать концерты, но Рубенс заказал клавесин для парадного зала. На Рождество они пошли слушать музыку к Брейгелям: жена Брейгеля Анна играла на лютне, органист-англичанин Булл играл на клавесине – исполнил две-три пьесы, а дети пели…
Рубенс продолжил обустройство дома, вдруг у него появились на это силы.
На картушах портика, во дворе, он велел выбить цитаты из Ювенала: «Лучше самим божествам предоставь на решение выбор, что подходяще для нас и полезно для нашего дела… Мы ведь дороже богам, чем сами себе». Первая оказалась длинновата, буквы мелкие. Но Рубенс выбрал ее специально для Изабеллы и просил ее каждый день, когда она выходит во двор по делу или просто так, перечитывать эти слова. Вторая цитата, как ему казалось, больше подходила ему самому, тоже из Ювенала: «Надо молить, чтобы ум был здравым в теле здоровом. Бодрого духа проси, что не знает страха пред смертью… Духа, не склонного к гневу, к различным страстям».
Для сада Рубенс заказал еще одну скульптуру – «Изобилие», небольшую, и Ханс ван Мильдерт изваял ее быстро, потому что для любого ремесленника нет более престижного заказчика, чем Петер Пауль Рубенс.
Овальный зал он оформил так, как задумал давно: расставил скульптуры на новые подставки, антики расположил в семь рядов от пола до потолка. Колонны, вазы, бюсты и статуи образовали его личный Театр Памяти, подобно тому, который Джулио Камилло сто лет назад построил для Франциска. Рубенс помнил, как волновался Пейреск каждый раз, когда они в Париже заговаривали о Театре Памяти. В овальном зале он оставил только одну картину – свою давно написанную «Венеру с зеркалом», закрыв ею потайную нишу. Теперь Рубенс каждый день с утра приходил в овальный зал, ставший наконец таким, каким он хотел его видеть. Ох, как Иза ненавидела когда-то «Венеру», как ревновала! Но для него в этой картине не было ничего плотского, земного (невозможно объяснить это ревнивой женщине!). Для него она – символ могущества, образ его собственного жизнелюбия, словно сама его судьба смотрится в зеркало. До того как он написал эту картину, ему удавалось все, чего бы ни захотел: он стал придворным художником инфанты Изабеллы, выстроил роскошный дом в Антверпене, выбрал себе добрую и при этом богатую жену из влиятельной семьи! Именно тогда в довершение череды удач ему страстно захотелось написать свою Венеру в противовес робкой, как он считал, «Венере» Тициана. Это было состязание с кумиром молодости, великим венецианцем. Любуясь на свою «Венеру», Рубенс был убежден, что превзошел Тициана, победил его! Закончив полотно, он хотел повесить «Венеру с зеркалом» в спальне, чтобы рассматривать ее по утрам и перед сном. Но Изабелла воспротивилась. Поэтому Венера долгое время стояла в чулане. Он показывал ее только лучшим друзьям и заказчикам. Сколько могущественных людей просили у него эту картину, готовы были заплатить втридорога, чтобы он сделал хотя бы копию! Он не соглашался; никто не знал, что на самом деле было для него главным в этой картине. Он никогда ни с кем не говорил об этом, даже с братом…
Он давно может себе позволить работать только по своему разумению. Когда герцогу Баварскому взбрело вдруг на ум поучаствовать в создании новой картины и он прислал свой эскиз Рубенсу, художник спокойно указал герцогу его место. Власть, деньги, титул от рождения – это все есть у герцога, но нет права вмешиваться в работу художника. Герцогу Рубенс написал так, нисколько не беспокоясь о самолюбии высокородного заказчика:
«Замысел столь же прекрасный, сколь трудно выполнимый. Полагаю, среди моих учеников не найдется ни одного, кто был бы способен выполнить подобную вещь, даже по моему эскизу».
Есть сферы, где властвует и повелевает только он, Рубенс!
Из Гааги приехал толстяк Тоби Мэтью с новым письмом от Карлтона, который просил написать для него очередную «Охоту». Как всем нравится этот вихрь, невероятное напряжение борьбы, как приятно его заказчикам с безопасного расстояния чувствовать дикое напряжение схватки! «Охот» Рубенсом было создано уже несколько, и он не стал писать заново, отдал англичанам готовое полотно – не слишком удачное, но не было времени для проработки картины. Так, тронул немного после ученика, но полностью исправлять не стал. Если бы он с самого начала знал, что Карлтон хотел отправить эту «Охоту» в подарок принцу Уэльскому в Лондон, то обязательно придумал бы что-нибудь! Ну, в крайнем случае, начал бы другую картину. А с этими плохо прописанными львами и леопардами получился скандал: принц Уэльский распорядился, чтобы «Охоту» отослали назад, она ему не понравилась. Наследный принц признал картину негодной! Карлтон написал об этом с британской флегматичностью, но было ясно, что посланник английского короля в Гааге жестоко разочарован: «Возвращаем Ваших львов в целости и сохранности и просим прислать вместо них животных более спокойных и лучше написанных». В конце письма Карлтон сообщал, что намерен подать на Рубенса в суд Гааги, если художник не напишет полноценную картину или не вернет деньги. Бог с ним, с Карлтоном, решил Рубенс, но свою репутацию при английском дворе надо спасать – и написал письмо другому англичанину, Уильяму Трамбаллу, английскому представителю в Брюсселе:
