«Заболел животом, точно! – решил Лотто. – Был бледен, кутался в плащ, наверное, не смог смотреть на еду, у меня такое было недавно. Бедный парень».
– Гре-чес-кий! – сказал требовательно Альдо Мануцио и постучал ножом по серебряному блюду. Про Альдо говорили, что в своей Академии он мог выгнать с заседания известного ученого, если тот осмеливался произнести фразу не на древнем языке эллинов. Но здесь гости не обращали внимания на его возгласы, лишь Катерина шутливо погрозила издателю. Лоренцо Лотто радовался тому, что неподалеку от него посадили двух красавиц. Ту, что сидела справа, через одного человека, он знал, это была натурщица Виоланта, знакомая многим художникам, хотя сам Лоренцо пока ее не писал. Другая девушка оказалась напротив, ею Лоренцо было удобнее любоваться. Хотя у нее не было таких бесподобных форм, как у Виоланты, сияющие глаза и улыбка радостно сообщали: «Я здесь самая красивая!» Лоренцо хихикнул от удовольствия.
– Кто эта красавица напротив? – спросил он у рядом сидящего человека.
– Это же Маддалена! – Сосед пожал плечами с таким видом, будто каждый обязан знать ее, затем восхищенно поцокал языком. То, что девушку назвали только по имени, означало, что она – натурщица или же куртизанка из образованных, «онеста».
Лоренцо сообразил также, что рыжий человек, которого посадили недалеко от хозяйки, не кто иной, как Дюрер. Немец уже больше двух лет жил в Венеции, приходил и в мастерскую Джамбеллино несколько раз, Лоренцо видел его там, но не узнал сегодня, пока Дюрер не снял шляпу и не заговорил, смешно коверкая слова диалекта венето.
Дюрер смеялся, люди вокруг него хохотали.
– Этот учьитель танцефф у менья фесь тукат за дфа урока взьял! Ту-кат! Тфу! Он фот так трыкает ногой – как сопака – и фсе, тукат давай! Майн готт, никогда, никогда не стану ф зала танцевать, варум? Я так красив и лучше я сразу пуду ее в крофать вести!
Лоренцо купил несколько гравюр Дюрера и часто их рассматривал, восхищаясь свободой рисунка и точностью штриха. «Фондако дей тедески» – немецкое Подворье в Венеции – заказало Дюреру большую работу, алтарный образ для церкви Сан-Бартоломео, где молились немцы. Говорили, что купцы и орден доминиканцев, которым принадлежала церковь, обещали Дюреру за большую картину двести дукатов. Никто пока этой работы не видел: художник был мнительным, с другими живописцами старался не общаться, жаловался своим почитателям, что у него постоянно крадут образы и сюжеты гравюр. Дюрер в Венеции проводил время с теми, кого он называл «мои синьоры», – с аристократами. Среди творцов он признавал одного Джамбеллино, уверяя, что все другие завидуют ему и мечтают отравить. Лоренцо улыбнулся, вспомнив о грандиозной склоке, которую весной Дюрер затеял с гильдией художников Венеции; гильдия требовала с немца два дуката, законный налог за то, что иностранец работает на территории республики. Немец платить не желал и обсуждал эту несправедливость со всеми знакомыми и покровителями, которых у него среди богатых и знатных людей было немало. С жалобами он дошел до секретаря Совета Десяти – куда же выше? Налог ему все равно пришлось заплатить, но Дюрер продолжал твердить, что это грабеж и происки завистников.
– Выпьем за мастера! За Альберо Дуро! – Катерина повернулась к художнику. – Он уедет скоро в Нюрнберг, а мы будем тосковать.
– Тут, мадонна Катерина, так-кая торогая жизнь… и вот я полностью разорен, – говорил Дюрер, с аппетитом налегая на утиную печень, фаршированную африканским орехом. Пальцы его были украшены перстнями, крупные камни сверкали.
Про кольца и перстни, которые Дюрер разыскивал и покупал для своего друга и мецената, в Венеции знали многие: ювелиры и менялы каждую неделю приносили немецкому художнику новые перстни с сапфирами и изумрудами. Некоторые он покупал и сразу отправлял в Германию с посыльным, иные тут же пытался перепродать дороже. Еще он любил, перед тем как отправить кольцо на родину, поносить украшение, покрасоваться.
– Могу я, мэтр Дюрер, удостоиться чести видеть вашу новую картину до моего отъезда в Азоло? – ласково спросила Катерина.
– Ньет-ньет! Мадонна Катерина, это! Не! Фозможно! Таже странно… шта вы меня просите, вы этим бедного пугаете! Ничего там не готово. Ньет, – Дюрер решительно качнул локонами.
– Вы нас истомили, мессир. Мы ждем чуда от вас, дорогой мастер, и я уверена, что картина станет шедевром, осчастливит Серениссиму!
Лоренцо заметил, что выражение глаз немца стало растерянным. «Возможно, художники не зря болтают, – подумал Лотто, – что Дюреру трудно справляться с живописью. Наверное, работа над картиной для Сан-Бартоломео затягивается, ведь, трудясь над ней, он вынужден всем – и даже себе! В первую очередь себе! – доказывать, что он не только превосходный гравер, но и равный среди лучших живописцев. А ведь вряд ли это так. Он лучший рисовальщик, да, но это иное… в любом случае очень любопытно будет увидеть его картину. Не только Катерине и мне, всем интересно, а от этого мастеру еще тяжелее», – усмехнулся Лоренцо, деликатно опустив глаза.
Заговорили о новом здании «Фондако дей тедески» – немецкого Подворья. Минувшей зимой был сильный пожар, тушили три дня, но не смогли спасти трехсотлетнее здание. Пострадали и вещи Дюрера, который жил там. Особенно мастер сокрушался о потере какого-то особенного бархатного плаща.
Недавно немцы начали строить новое здание Подворья на том же месте, рядом с мостом Риальто, и говорили, что оно должно быть грандиозным.
– Д-да они быстро его построят, – объяснял очень толстый человек, сидящий недалеко от Джорджоне, – они позвали л-лучших своих мастеров. Строят немцы н-не хуже нас, труд рабочих продуман просто отлично. Я вчера сам все о-о-о… с-с-с, – толстяк запнулся основательно и оставил попытки закончить фразу, переключившись на еду. Он ел так жадно, будто его долго держали в тюрьме.
Лоренцо посматривал на сияющую Маддалену, с удовольствием отметив, что и она поощрительно улыбается ему: «Понял, что я здесь самая привлекательная? Но и ты мне нравишься». Не такими уж правильными были черты ее лица: нос немного приплюснут, и, если приглядеться, лицо больше походило на детское. Но в ее улыбке, в том, как Маддалена встряхивала длинными волосами цвета светлого золота, было что-то необычайно притягательное. «Дюреру, – вспомнил Лоренцо, – на автопортретах удается бесподобно писать волосы, в этом он лучший, мне надо поучиться, постараться разгадать и запомнить его приемы». Лоренцо заметил, что Джорджоне, хоть и разговаривал то с принцессой Джироламой, то с толстым заикающимся обжорой, тоже посматривал на Маддалену. Взгляд Джорджоне был добрым и светящимся, будто сама любовь присутствовала в зале. Это впечатление усилилось, когда ему принесли лютню и попросили спеть. Мягкий голос звучал, глаза певца были обращены к девушке. «Интересно, он сам замечает это? Кажется, никто за столом, да и сама Маддалена не сомневаются, что Дзордзи влюблен», – отметил Лотто.
* * *
Тициан увидел над собой морщинистое лицо.
– Что у тебя с головой, мальчик? – Джамбеллино гладил его по волосам.
– Упал, наверное.
