– Я нашел еще две. Теперь девять. Больше – никто – не создаст – ничего похожего на его полотна. Никогда. Но видите, все картины прописаны как бы отчасти. Кроме портрета, где он сам себя изобразил. Потому что здесь фон не нужен. – Камилло долго смотрел на автопортрет и потом повернул его к стене, всхлипнув. – Вот Венера… то есть обнаженная Маддалена. Нет – Венера! Посмотрите, здесь Дзордзи начал писать пейзаж, но даже деревья не закончил. Вот здесь тоже что-то надо закончить, – Камилло показал странную картину, где женщина, сидя на берегу реки, кормила ребенка. – Дзордзи даже не подписал ни одну свою работу.
– А почему?
– Он художник от Бога! Как никто понимал, какой дар имеет и кто дает этот дар. При чем здесь человеческое имя? Ну вот, только здесь надпись, – Камилло повернул «Венеру» и прочел: «Свою Мадди Дзордзи так пылко любил», – он снова всхлипнул, но на этот раз успокоился быстро и продолжил перебирать полотна. – На других картинах ничего. А чтобы его работы смогли пережить века, то есть для того, чтобы чудесная душа нашего Дзордзи радовалась как можно дольше, картинам надо дать ту гармонию, которую он задумал, но не успел до конца воплотить. Иначе работы, столь драгоценные, не смогут жить долго и счастливо, как они того заслуживают. Здесь нужна тонкая кисть, особая деликатность, даже священнодействие.
– Ты сам не можешь помочь картинам? – тихо спросил сенатор.
– Что? Я даже курицу не могу нарисовать, только все испачкаю.
– И кто же ее выполнит, такую работу? Может, Джамбеллино?
– Нет. У вас есть один – из Кадора, не помню его имя. Он хорошо знал Дзордзи, у него есть сила, необходимая для такой работы.
– Тициан Вечеллио.
– Да! Приведите его ко мне! – сказал Камилло требовательно. – Только он справится.
* * *
– У нас полно дел и в городе, и на войне. Но картины Дзордзи, ты прав, тоже нужны Серениссиме, всегда надо думать о будущем Республики.
– Опять играете? – Контарини рассматривал позицию на доске в шахматной партии Никколо Аурелио и Пьетро Бембо.
– Решили отвлечься. У меня голова раскалывается, – пожаловался Аурелио.
– Ну что, надо посылать за Тицианом? – спросил его Пьетро Контарини.
– Не знаю, ему еще надо фрески в Падуе закончить.
– Ну, во-первых, – произнес задумчиво Бембо, – по-моему, жестоко не дать Тициану возможность попрощаться с Джорджоне, его другом и в некотором роде наставником. Во-первых, – Бембо сделал ход. – Шах! – объявил он. – А во-вторых, Изабелла д’Эсте, например, узнав о том, что Дзордзи не стало, написала мне, что готова купить все его полотна за любые деньги. Все сразу!
– От кого она узнала? – спросил Контарини, уставившись на кардинала.
– Понятия не имею, – невозмутимо ответил Бембо. – У нее в Венеции, между прочим, есть поверенный. Можете допросить его, если хотите.
– И что тут сложного? – Аурелио после раздумий сделал ответный ход. – Откажем Мантуе. Родной брат Изабеллы д’Эсте, герцог Феррарский, между прочим, воюет сейчас против нас. Так что даже отвечать на ее запросы не обязательно. Джорджоне – достижение Венеции, и его картины должны остаться здесь, навечно.
– Мат. – Произнес Пьетро Бембо. – Вы, как всегда, правы, мессир. Изабелла д’Эсте сейчас для нас сестра врага Венеции. Но как вы полагаете, если она предложит неограниченные кредиты не в частном письме, как сейчас, а напишет нашему Сенату? Венеции нужны деньги на войну, на восстановление хозяйства после чумы. Лучше меня знаете, какие убытки понесли ремесленные цеха от карантина, в каком состоянии банки. Надо же успокаивать людей, давать ссуды и прочее.
– Так ты что, предлагаешь продать картины Мантуе?
– Нет, – помедлив, ответил Бембо. – У меня к вам, синьоры, простой вопрос. Кому вообще по закону теперь принадлежат полотна Дзордзи? Разумеется, те, которые не были им проданы ранее. Эти девять картин, которые спас Джулио Камилло, – они чьи теперь? Какова их стоимость? Что принесут Республике?
– Они должны принадлежать Серениссиме. А если будут выкупаться, то за большие деньги, и только благородными гражданами Республики Венеция, – отчеканил Аурелио. – Затем нобили будут передавать их по наследству.
– Разумно. Вполне. – Пьетро Бембо повернул доску и расставлял фигуры заново. – В любом случае картины надо дописать, почистить и закрепить лаком или что там художники обычно делают. Я внимательно их осмотрел: мало того что они не вполне закончены, этот чудак Камилло впопыхах закоптил их.
При словах Бембо о том, что он осматривал полотна, прикасался к ним, сенатор Контарини слегка от него отодвинулся.
– И Камилло утверждает, что дописать их, не нарушая замысел Дзордзи, может только Тициан Вечеллио. Я верю Камилло, он лучше всех нас знал Дзордзи, – заключил Бембо.
* * *
– Да нет же, не могу я сейчас покинуть Падую, – в который раз повторял Тициан. Они с сенатором Аурелио в третий раз обошли площадь, после каждого круга останавливаясь около статуи Гаттамелаты, в том месте, где конь прославленного кондотьера мощным копытом опирался на небольшую сферу. – Вы сами меня сюда отправили, мессир. Я не привык бросать работу незаконченной. Скуола хочет, чтобы я сделал еще две фрески, говорят, сам папа Юлий скоро нанесет визит в Падую. И для меня важно, в каком виде предстанет мой труд перед понтификом.
– Я посмотрел, вы славно трудитесь вдвоем с братом.
– Да, Франческо помогает мне. В работе мы хорошо понимаем друг друга.
– Пусть он закончит эти фрески по твоим наброскам и эскизам, так что все равно деньги останутся в семье. Тициан, пойми же, наконец! Совет не просит! Приказывает тебе вернуться в Венецию, – Аурелио старался говорить сурово и твердо, но художник заметил, что сенатор расстроен, ему трудно сосредоточиться. – И не говори никому, что мнение понтифика для тебя важнее, чем приказ Совета Десяти.
– Послушайте, мессир. Я не на государственной службе, служу Господу и за фрески отвечаю перед ним, да вот еще перед святым Антонием Падуанским. Мне так жаль Дзордзи! Я горюю вместе с вами, но, если его картины подождут меня два-три месяца, ничего страшного не случится.
Тициан, разумеется, не сказал сенатору о главном: он обещал Виоланте дождаться ее в Падуе. Святой Антоний свел их снова, пусть он же и обвенчает!
– Знаешь что, – сенатор поднял глаза на памятник, на мощную шею коня и маску гения на груди бронзового кондотьера, – скажи мне, Тициан, зачем Донателло сделал скульптуре Гаттамелаты такой высокий постамент? – вдруг спросил он. – Тут какая высота, по-твоему?
– Не задумывался, – пожал плечами художник и тоже поднял голову, впервые внимательно разглядывая постамент. – Метров восемь, наверное.
– Почему так много?
– Ну, не знаю. Хотел, наверное, подчеркнуть величие Гаттамелаты.
– Я тебе объясню. Любая фигура, любой человек, будь то кондотьер или художник, ремесленник или сенатор, – никто и ничто без поддержки государства. Если, предположим, художник всю жизнь сам за себя, ему тяжело придется.
