Заказ хотели отдать Джованни Беллини и его мастерской. Мастер даже послал Тициана Вечеллио обмерять внешние стены нового здания и размышлял над эскизами. Но позже сенаторы Виварини и Контарини предложили отдать этот заказ Джорджоне да Кастельфранко, ссылаясь на пожелание заказчика. Кроме того, Таддео Контарини сказал на заседании Большого Совета, что старый Джамбеллино еще не закончил алтарную картину для Сан-Дзаккариа, а эта работа также важна для города, поэтому неразумно торопить мастера.
– И как вы себе представляете человека восьмидесяти лет, который ползает по лесам до уровня третьего этажа? Конечно, это будут делать его ученики. Однако богатых немцев не устраивает работа учеников, да и нас тоже, – сказал Таддео Контарини в своем выступлении.
– Роспись, сделанная волшебной кистью Джорджоне на стенах огромного здания Подворья, в самом сердце города, – убеждал сенаторов Виварини, – станет символом непобедимой Венеции. Фреска будет выполнена в новом стиле, в неповторимой манере Джорджоне, она поразит всех и придаст Венеции новые силы, на зависть Риму и Флоренции! Да здравствует Республика Венеция!
Джамбеллино обиделся, но его работа для церкви Сан-Дзаккариа действительно была еще в самом разгаре. Совет Республики постановил обязать немецкое Подворье выплатить Джорджоне аванс – пятьдесят дукатов и по окончании работы еще сто пятьдесят дукатов, а также оплатить работу помощника и аренду мастерской.
Глубокой осенью возвели третий этаж здания, крыша Подворья тоже была готова, в феврале у стен начали возводить леса для внешней росписи стен. Джорджоне, не торопясь, работал над эскизами, но в основном идеи жили пока только в его голове. К тому же он пока не знал, кого взять в помощники. Джорджоне не хотел вызывать Лоренцо Лотто в Венецию по двум причинам: во-первых, роспись Подворья займет, по крайней мере, полгода, а Джулио Камилло ни в коем случае не желал прерывать работы над Театром. Другой причиной, в которой Дзордзи себе признавался неохотно, была ревность. Между Лоренцо и Маддаленой явно развивались игривые отношения. Еще летом, когда они приехали из Венеции вдвоем, Дзордзи почувствовал, что они нравятся друг другу. Он удивился, насколько сильно его это ранило, и страдал. Увозя Маддалену в Венецию, Джорджоне надеялся, что наконец их отношения станут прочными, он нуждался в том, чтобы Маддалена была рядом.
Но кто поможет расписать Подворье, если не привлекать Лотто? Площади огромные, работать придется на открытом воздухе, состав грунтовки постоянно придется корректировать, затирка стен отнимет много сил и времени. Таддео Контарини, довольный портретом Виоланты, посоветовал Дзордзи взять в помощники Тициана. Джорджоне согласился, и, предвидя возможные возражения со стороны Джамбеллино, Контарини внес это решение в постановление Совета Республики.
Совет Десяти распорядился направить художника Тициана Вечеллио на работу по росписи фасада здания немецкого Подворья.
* * *
Зимой Тициан полтора месяца провел в родном Кадоре. В середине февраля он вернулся в Венецию один, без брата, и был очень доволен, что сбежал из отчего дома, потому что все это время Франческо пытался образумить Тициана, жаловался на него отцу, упрекал в легкомыслии, чем утомил младшего Вечеллио чрезвычайно. Тициану и так тяжело пришлось, когда он сообщил Джамбеллино о решении Совета, хотя, конечно, официальное назначение помогло.
– Как я могу ослушаться в военное время? – оправдывался молодой художник. Он лукавил, и мастер это понимал. Джамбеллино демонстративно отказался от картины Тициана в благодарность за учение. У того, по правде сказать, и не было готовой картины, одни рисунки и наброски, потому что последнее время он был верными руками и молодыми глазами мастера. Но Джамбеллино не преминул сказать гневно:
– Картина от тебя мне не нужна! Ни сейчас, ни потом, – мастер смотрел презрительно, показывая, как его обидело предательство ученика. – Обойдусь как-нибудь.
Тициан понимал гнев наставника, но ни минуты не раздумывал, когда к нему пришли с запиской от Джорджоне. Он мечтал об этой работе, он готов к этой работе! Тициан был счастлив.
Накануне Рождества его радость по поводу новой работы испортило обычное ворчание Франческо по дороге в Кадор. Брат не уставал бубнить:
– Что это за человек – Джорджоне какой-то?! Пустышка, музыкант, франт никчемный! Просто бабник, все так говорят. Он что, официальный художник Республики? Нет! Это Джамбеллино – главный художник Венеции! А ты, дурак дураком, оскорбил самого Джамбеллино, ушел от него, даже не дожидаясь начала работ с Подворьем! Ты спятил, Тициан? Голова есть у тебя? Джамбеллино столько сделал для тебя, он мог назначить тебя своим преемником… или даже наследство тебе оставить! У него же детей нет, идиот, ты об этом подумал?! А вдруг, когда мы вернемся весной в Венецию, этот Джорджоне скажет, что передумал и хочет взять себе другого помощника, Пьомбо там или Пальму, да мало ли кого, того же Лотто. Ты подумал про Лоренцо Лотто, кстати? Джорджоне ведь вообще тебя не знает, он уже забыл, как тебя зовут, я уверен.
Такие разговоры доводили Тициана до отчаяния, но Франческо будто специально продолжал мучить его, иногда переключаясь на обсуждение отношений брата с Виолантой. И тогда речи брата подхватывали родители.
– Это правда, сынок, что ты, ну, связался с падшей женщиной? – спрашивал отец осторожно, стараясь не обидеть. Мать вздыхала молча, но Тициан видел, что она огорчена тем, что рассказал Франческо, придумывая от себя гадкие подробности. Мать не упрекала Тициана, но время от времени начинала словно невзначай, и всегда не к месту, разумеется, расхваливать дочь сельского ветеринара, девицу по имени Люция, которую Тициан помнил ребенком, а сейчас ей исполнилось семнадцать.
– Люция скромная, честная, такая хозяйственная девушка. Мы давно знаем ее семью, подумай, Тициан, насколько легче тебе будет жить и работать в Венеции, если у тебя будет порядочная жена. Она сможет готовить, а тогда и кухарка не нужна…
Мать беспокоилась за своего младшего, она видела, что Тициан осунулся, щеки ввалились, глаза сына горят лихорадочным блеском. Нелегко приходится ее мальчику в большом городе.
Тициан злился, не понимая, почему именно его жизнь всегда становится предметом недовольства и обсуждения, почему поступки Франческо кажутся всем безусловными и правильными? Но молчал, потому что, несмотря на то что работа над Подворьем еще не началась, в его голове она шла полным ходом. Он обдумывал, какую можно применить грунтовку, как ухитриться сделать ее менее впитывающей и в то же время надежной, способной зафиксировать краски. Он делал наброски композиций, хотя понимал, что вряд ли они понадобятся: придумывать и рисовать все-таки будет Джорджоне. Когда родня начинала его увещевать, он замолкал и мысленно представлял огромные стены Подворья, которые он успел обмерить, осмотреть и погладить. Тициан страстно хотел работать. И еще он скучал по ласковому взгляду и душистым поцелуям Виоланты.
– Вы правы, – сказал Тициан родным вскоре. – Неразумно рисковать такой почетной работой и торчать здесь. Поеду-ка я в Венецию пораньше. Простите, мама, я знаю, что вы пригласили отца Люции в гости на следующей неделе, однако меня здесь уже не будет. Можете сказать ему, что меня внезапно призвали на военную службу, сейчас это обычное дело.
